Военная казачья колонизация была испытанным средством, применявшимся имперским правительством при занятии и освоении новых территорий. Российская империя без особого стеснения использовала казаков в своих целях. Формирование Кубанского казачьего войска после ликвидации колыбели запорожских казаков – Сечи, шло не только насильственным переселением запорожцев на новые земли, но и оказачиванием малороссийских и русских крестьян.
Чего не могли не только понять, но и принять казаки, к тому же всегда негативно относившиеся к иногородним, называя их мугарями, гамсэлами, кацапами. «Казака мати родила, мужика – женка, а чернеца – паниматка».
Исходными этноопределяющими кубанского казачества выступили два компонента: русский и украинский. Но черноморцы, бывшие запорожцы, говорили: «Мы пэрэвэртни. И не совсэм русские, и не совсэм украинцы, но и то и другое вместе».
Черноморцы, как и их славные предки запорожцы, часто переживали одну пору невзгод за другой. И пережили они только благодаря духу единства, проникавшего в казачью среду. И как ни тяжело казакам было бросать уже насиженные забугские места, но они предпочитали лучше совсем переселиться на Кубань, лишь бы сохранить свой старинный казачий уряд. «Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст», – порешила войсковая рада. Но и на новых землях черноморцы старались соблюдать уклад сечевой жизни. Это виделось во всем – и в облике станиц, и в облике самих черноморцев.
– «Казаку не втекти вид Сичи. Наш Луг – батько, а Сичь – мати. От де трэба помирати», поговаривали в старину деды наши, – поправляя папаху, сказал дед Трохим. Сказал и запел медленно, протяжно:
Казак полыночку рвал да в огоне чек он клал.
В огоне чек он клал да все растапливал.
Свои раны с молитвой да перевязывал.
«Уж вы, раны мои, да раны порванные,
Раны кровью залиты да на земле турецкой».
Перед смертью он и коню наказывал:
«Уж конь мой, конь, товарищ мой,
Ты беги ей-ка, мой конь, ой да не стрелой, а домой.
Ты скажи-ка, мой конь, да что остался с другой.
Поженила меня да пуля быстрая.
Повенчала меня да сабля вострая.
А постель-ка – да мать сыра земля.
А подушка у меня – да зеленая трава.
Одеяло мое – да небо синее».
Петь дед Трохим умел очень красиво. Окромя этого одарил Господь его талантом стихи да байки складывать. Но не до них было сейчас. Слушали старики песню да за станичников, в поход на басурман[49] ушедших, думали. Неспокойно было на сердцах у славных вояк. Хотя и привычным делом было черкеса воевать, но каждый раз, провожая казаков, прощались, кубыть в последний раз виделись.
Такая уж традиция зародилась у этих вольных воинов в незапамятные времена. «Станичники казаков снаряжают, что в могилу провожают». Казачья служба полна неожиданностей и реальной опасности. Никто не знал, вернется ли казак из похода или душа его к Господу отлетит в станицы небесные.
– Сашко, – снова позвал дед Трохим казачонка, – слетай-ка, драголюбчик, до мамки, хай нас, стариков, чихирьком[50] побалует. Зажурылысь[51] мы часом.
Сашко не стал кондрычиться[52], а как кубаристый байбак[53] побежал до хаты и уже через минуту принес небольшую макитэрку[54], наполенную светло-красным молодым вином.
– Мамка вам, дидо, «на здравие!» передала, – весело крикнул Сашко и умчался вновь гонять чижа с другими казачатами.
Стариков в станице уважали. Их просьба, совет, наказ всегда исполнялись безоговорочно. Это была вековая традиция.
