Мы воспользовались выделенной полосой и вскоре добрались до водопроводной станции.
…Диверсантом оказался некий Титоренко, устроившийся туда неделей раньше. Вино, предназначавшееся для банкета, он благополучно вылил в резервуар и полагал, что успешно справился с задачей. Ему не препятствовали. Титоренко похаживал гоголем и, вероятно, уже представлял, как осядет в том же Берлине и лично опробует все достижения тамошней сексуальной индустрии. Но ничего подобного не случилось. К нему подошли и вежливо попросили отойти в сторону на пару слов, после чего Евгений Султанович взял его лично.
– Не дергайся, гнида жовто-блакитная, – приговаривал Боев, давя террориста специальным подкованным ботинком.
Я мельком взглянул, как плющится круглая рожа этой сволочи, и пожалел, что Евгению Султановичу далеко до Папаши. Но вслух не сказал, чтобы не обижать генерала.
Никто не вмешивался, и все вообще старались не обращать внимания на расправу. Жомов-Пещерников уже переоделся в церковное платье и вооружился кропилом и чашей. Свита подвела к нему взопревшего директора станции, который под прицелами камер совершенно одеревенел и стал невосприимчивым к благости. Жомов-Пещерников спрыснул его святой водой и важно прошествовал к резервуару, который напоминал мелкий бассейн. Я сообразил, что это какой-то отстойник. Повсюду вились и тянулись трубы, шипел и постукивал потайной мотор, сверкали железные лестницы, дрожали стрелки. Я не мог отделаться от чувства, что нахожусь на съемках заключительной сцены боевика, когда герой и злодей выходят на последнюю сечу посреди мрачного завода или котельной. Правда, было много зрителей: сотрудники станции, наши ребята, пресса, какие-то дети, незнакомые мне личности из городской администрации. Все взоры были устремлены на Жомова-Пещерникова – кроме моего. Мой приковался к отравленной воде, которая понесла от врага. Я понятия не имел, что произойдет дальше, и подозревал, что мне не поможет никакая боевая выучка, если дела примут скверный оборот.
Где-то далеко в последний раз тявкнул Титоренко. Публика притворилась глухой.
Я всматривался в воду, стараясь различить следы Клея. Пустые надежды. Концентрация была гомеопатическая.
Жомов-Пещерников кивнул директору.
Тот замешкался. Тут я сообразил, что к юбилею станции не могли не подготовить выдающегося достижения. Конечно, они запланировали пуск какой-нибудь линии или что у них там, и директор предполагал, что ее полагается сначала благословить, а уж потом подключать. Но Жомов-Пещерников добродушно мотнул головой, и директор куда-то побежал. Через полминуты гробовая тишина сменилась ровным гулом.
Наш батюшка шагнул вперед, запел, окунул кропило в чашу и принялся освящать направо и налево, все и всех подряд. Потом подступил к краю бассейна, помянул Троицу, и благотворные капли устремились к зловещей водной глади. Мне их полет представился в замедленной съемке. Гестапо, зоопарк, Папаша, Файерволл и Коза расцвели перед умственным взором, словно показывали, что вот он итог, вот ради чего я ломал себе голову на грани жизни и смерти, вот что по недомыслию натворил покойный сэр Невилл Бобс. И я не обманулся в ожиданиях.
По воде пробежала рябь.
Затем она начала собираться в пузырь, а тот – отшнуровываться, и вот он уже повис и закачался на тонком стебле. Внезапно пузырь прозрел. Он провалился в двух местах и зазиял розовыми дырами, в которых подрагивали ультрамариновые зрачки. Век и бровей не было. Потом обозначился рот – вернее, мясистая половая щель со всеми анатомическими подробностями и гладко выбритая. Оттуда вывалился фигурный язык, как будто пузырь изнемог от томления в потенции бытия и облегченно выдыхал. Следом выросли рога, имевшие вид пупырчатых фаллосов. Пузырь наморщил лоб, поднатужился и родил пару длинных и пухлых рук, которые тут же приветственно раскинулись.
