И тут он увидел, что кувшин вдруг взмыл футов на пять в вышину и медленно поплыл к выходу.
Василий только в первое мгновение глаза вытаращил, но тотчас смекнул, что кто-то из слуг вспомнил о забытом кувшине и воротился за ним, а опасаясь обеспокоить сагиба-чужеземца, завернулся в черное и почти совершенно слился с темнотой. Черт бы с ним, конечно, однако Василию страшно как не понравилось, что в его опочивальню так бесцеремонно вторгаются. А если бы Василий имел при себе пистолеты? А ежели б он отличался бушуевским нравом и имел привычку без расспросов стрелять во всякого непрошеного гостя?
Такая беспримерная наглость заслуживала наказания, а потому Василий неслышно скользнул с постели, одним прыжком очутился рядом с медным бликом и ухватился за что-то чуть пониже его. Раздался медный грохот, и долго еще кувшин перекатывался по каменному полу, вызвякивая возмущенную мелодию. А Василий так и стоял, вцепившись в своего пленника, и на сей раз оцепенение его длилось куда как дольше, потому что вместо мускулистого, сухощавого мужского тела он поймал мягкий изгиб тонкой талии и упругое полушарие груди.
Пленник оказался пленницей!
Значит, за кувшином послали служанку… Ну что ж, дело хорошее, особенно если девка окажется сговорчивая. Ну а если она вдруг вздумает звать на помощь? Если единственное желание ее – добыть кувшин? Может быть, за эту злополучную посудину ее до смерти запороли бы на конюшне (или где тут слуг учат уму-разуму?), а то и голову снесли бы? Конечно, нет никакого труда без раздумий подмять под себя девку, ну а вдруг она все же учинит переполох? Хорош же будет тогда русский гость! Сперва хозяина оскорбил, потом изничтожил его сокровище, розу роз, а в довершение всего блудным делом взял служанку. И еще неизвестно, может быть, она какая-нибудь самая низкая шудра или вовсе пария, к которой и подойти-то приличному человеку зазорно! Нет уж! Василий разжал ладонь и отстранился от незнакомки.
Если она ринется прочь – ну что же, ему не привыкать в последнее время усмирять себя насмешкой и молитвою. Если же… если же не ринется…
Он затаил дыхание, ощутив легкий вздох, шелест босых ног.
Уходит. Ну, на то ее женская воля! И тут же сердце подскочило к самому горлу, потому что шаги не удалились к выходу, не затихли, а продолжали шелестеть, словно незнакомка сновала туда-сюда в темноте.
«Заблудилась со страху, что ли? Дороги найти не может?» – мелькнула глупая мысль – и в тот же миг опочивальня внезапно осветилась красными и зелеными свечами в семи огромных канделябрах в виде кобр. Веющий отовсюду сквозняк колебал во все стороны желтое пламя, наполняя покои фантастически прыгающими тенями. И в этом неверном, тревожном полусвете кружилась среди теней женская фигура, при виде которой у Василия сердце сперва зашлось, а потом бешено заколотилось.
Она была обнажена, и сложение ее могло привести в восторг любого скульптора, взявшегося иссечь статую апсары, божественной танцовщицы, или самой богини Лакшми. Кончики грудей были посеребрены и тускло, опасно мерцали. Концентрические серебряные круги опоясывали тонкую, слишком тонкую для очень широких бедер талию, которая сгибалась, разгибалась, извивалась так стремительно, что чудилось, будто на ней не полосы проведены краской, а надеты сверкающие обручи, которые так и ходят ходуном вокруг темного, смуглого, отливающего то золотистой бронзой, то красной медью, то черным чугуном тела; бедра бешено вращались, и аромат мускуса так и вился вокруг них, терзая расширенные ноздри Василия.
