Тетя Маша подходит к Вальке, без лишних разговоров сует ей в полуоткрытые губы рожок от шприца и давит на ручку. Валька торопливо глотает, захлебывается, снова глотает, снова захлебывается, пытается отстраниться, отвернуться, но рожок упирается в край рта и не позволяет отвернуть голову.
– Вот, молодец! Молодец, жеребец, что кобыл охаживал! Ха-ха-ха!
Тетя Маша громко смеется над своей сальной шуткой, она очень довольна собой, у неё прекрасное настроение. Мне становится противно, не нужно было смотреть, как Вальку кормили, как она давилась и сплевывала то, что не успело проскочить в горло.
Шприц, грязный и скользкий, наполненный какой-то серой смесью, уже тянется к моему лицу. Тянется, тянется…. Мне страшно.
– Нет! Нет, я не хочу, не хочу! – Я кручу головой, стараюсь увернуться, спрятаться, исчезнуть….
– Ща! Захочешь!
Тетя Маша наотмашь бьет меня по лицу тыльной стороной ладони, как будто рядом сверкнула молния. Я на какое-то время, как и хотела, исчезаю, прячусь от этого мира…. Но быстро прихожу в себя, так как надо глотать эту массу, глотать, чтобы не захлебнуться. А тетя Маша, закусив губу, до упора вставила рожок в мой безвольный рот и с усилием давит на ручку. Давит, что есть сил, так, что масса врывается ко мне в рот упругой струей. Я стараюсь, стараюсь, но все же не успеваю все проглотить и захлебываюсь, закашливаюсь.
– У-у! Стерва! Чуть-чуть не дохлебала. Ха-ха-ха! Ладно, до завтра не сдохнете.
Широко покачивая огромными бедрами, тетя Маша удаляется. Шабаркается засов и все стихает. Я пытаюсь хоть как-то обтереть испачканное лицо, но ничего не получается. Ещё вчерашний, позавчерашний и совсем давнишний суп засох на валике, который крепко прикручен у меня под головой вместо подушки. Какой-то суп уже давно прокис и теперь воняет кислятиной. Нет. Это раньше он вонял кислятиной, теперь же просто пахнет кисленьким, просто пахнет. И совсем не противно.
Хорошо, что кормежка у нас всего один раз в сутки. Хорошо. У меня снова заплыли оба глаза, один от Маринки, другой от тети Маши. Это даже хорошо, что заплыли, – можно отдохнуть от этой опостылевшей палаты, от серого, в тенетах потолка, от Вальки, постоянно рвущейся на волю.
Она снова кряхтит, хрипит, выкручивает руки. Запястья у неё все в коростах от смирительных простыней, которыми нас фиксируют. – Придумали же, не привязывают, как скотину, а фиксируют. Культурно сказано. Валька хрипит и рвется, я не вижу, но представляю, как она снова сдирает все свои коросты и запястья начинают кровоточить, пачкать простынь.
Я уйду по-другому. Ещё не придумала как, но я уйду, просто исчезну. Я должна это придумать. Должна! Я уже совершенно не могу лежать на спине, хоть бы чуть-чуть, хоть бы минуточку разрешили полежать на боку. Так болит спина…. Но пока, пока заплыли глаза и ничего не видно, мир словно изменился. Он стал близким, радостным и цветным. Цветным, как та поляна, где я ждала…. Ждала.
Можно остаться в своем мире и мечтать, мечтать. А ещё я люблю вспоминать. Вспоминать нашу тихую, вольную речку, обрывистый берег, плач иволги и удивительные трели соловья. Они меня так трогали, так трогали…. Там, на берегу, стоит береза, та самая, у которой мы всегда встречались…. Кора у березы такая бархатная, такая ласковая…. В первый раз мы поцеловались именно у этой березы. Хотели поцеловаться…. Если бы он пришёл, если бы пришёл…. Всё бы случилось. Всё. Как это было сладко…. Ах, как это было сладко! Ни один нормальный человек не может понять этого до конца. Нет, не может. Им, нормальным, все кажется обыденным: случилось и случилось.
