– Но как ты меня нашла? – растерянно спросила Марина. Встреча ее совсем не обрадовала. Но не оставлять же женщину среди ночи на улице. – Ладно, пойдем ко мне, там все расскажешь, – обреченно сказала она, понимая, что лечь спать в ближайшие часы не удастся. – Только, пожалуйста, не кричи, дома все спят.
– Да ты что, я тихонечко! Ой, я тут страху-то натерпелась!
– Почему ж ты не позвонила? Не предупредила?
– Да мне телефон почему-то не дали, только адрес в справочной…
– А если б меня в Москве не было?
– Ну на вокзале бы перекантовалась, вернее, в аэропорту… Или мужичка какого-нибудь подцепила… Не проблема! – Она весело подмигнула. – Но я так хотела тебя повидать, все ж таки сколько лет общались, дружили…
Никогда мы не дружили, мысленно сказала Марина, отпирая дверь квартиры, и приложила палец к губам.
– Ну у тебя и платье – зашибись! – прошептала Нора, когда Марина зажгла свет в прихожей.
– Ты, наверное, голодная?
– Ну съела бы что-нибудь.
– Хорошо, заходи вот сюда, я сейчас принесу белье, больше мне тебя положить негде. Но диван тут удобный. Хочешь помыться с дороги, ванная вон там, помоешься, приходи на кухню, я что-нибудь соображу…
Марина быстро переоделась и побежала на кухню. Вскоре туда явилась Нора в пронзительно розовом атласном халате. Она сильно постарела, как-то обабилась. И тут же полезла к Марине с поцелуями:
– Ой, до чего ж я рада тебя видеть! Ты все такая же – холодная, неприступная! Но ты не волнуйся, я только на пару дней, потом улечу к своим в Новосибирск! Представляешь, Маринхен, я своего послала€…
– Ты уже говорила.
– А, ну да… Он меня до печенок достал, Нalunke[2]. Мне там так обрыдло… А у вас тут, говорят, жизнь совсем другая стала, вольготная! А я воли хочу! Ты вот умница, давно слиняла. Я тогда думала, что ты дура непроходимая, а сейчас понимаю, поумней моего оказалась баба. Заколебали меня там своими правилами. Это не так, да это не так. Я вроде приспособилась уже, но нет… А уж как поглядела, с какими башлями русские приезжать стали, так вообще… Надоело мне там хуже смерти. Волюшки хочу, воли! Freiheit![3], понимаешь?
– Нора, поешь…
– А выпить у тебя нету? Русской водочки?
– Нет, – неуверенно ответила Марина. Она опасалась, что, выпив, Нора может так разойтись, что перебудит весь дом.
– Ну и ладно. А ты с кем живешь-то? Кроме домрабы?
– С сыном.
– У тебя сын есть? Ну здорово! А сколько ему лет?
– Девять!
– Ни фига себе! Это ж сколько мы не видались! С ума сойти! Ой, Маринхен, дай я тебя поцелую! А муж-то есть?
– Нет. Он погиб, но я не хочу об этом говорить, – сухо произнесла Марина.
– Но сын не от Питера?
– Нет, конечно, нет.
– А, тогда многое понятно… Ты сбляднула, залетела, и он тебя выгнал, так?
– Нет, не так. Я влюбилась и ушла от него.
– Между прочим, я его недавно видела, он как будто консервный.
– Что?
– Ну не меняется, как его законсервировали. Вы с ним развелись?
– Нет. Я, как уехала, больше ничего о нем не знаю. Он на развод не подавал, я тоже. Знаешь, Нора, я страшно хочу спать. Такой тяжелый день выдался.
– Да ладно тебе, не вредничай, Маринхен, завтра вообще воскресенье! Я так мечтала, что мы с тобой сядем на кухне, потреплемся всласть, mein Liebchen[4]. У тебя, оказывается, сын есть… Ну надо же! И как его звать?
– Миша.
– А мужика твоего как звали?
– Не хочу об этом говорить.
– Ладно, ладно, не буду, как скажешь. А я, Маринхен, на развод подам и уж вытрясу из своего все по полной программе. Ты, я гляжу, не бедствуешь.
