– Сколько они тебе давали? – спросил старый хиппи.
Вопрос не нуждался в уточнении. Зачем говорить «гребаные врачи»? «Они» – хорошая замена. Он произнес это так, словно был совершенно уверен, что она его поймет правильно. И она действительно поняла сразу; более того, она вдруг почувствовала своим больным нутром, что ему известно многое, даже то, чего никогда не было и не будет сказано вслух. Вопрос, откуда известно, был не таким уж существенным. Может, Елизавета растрепала, но это казалось маловероятным и не объясняло «утечку» сведений, которых Лада не сообщала никому.
– Три месяца.
– Больше, – сказал он. – Ты продержишься дольше. Они кое-чего не учли.
С его стороны это явно не было попыткой сказать что-нибудь вдохновляющее.
– Как вас зовут?
– Параход, мне так привычнее. Можешь на «ты».
– Пароход?
– Па-ра-ход. Через «а».
– Поняла. Вроде как «парапсихолог».
Он пожал плечами, мол, обсуждать тут нечего.
– Идти сможешь?
– Смогу.
– Вряд ли, я же чую. Дай-ка…
Он положил руку ей на грудь таким естественным жестом, будто собирался приласкать любимую кошку.
В первое мгновение Лада подалась назад, но этому помешала спинка скамейки, а в следующую секунду у нее на губах засохло готовое сорваться матерное словечко. Дело было в ошеломительной быстроте, с которой ей передалось облегчение, как будто этот Параход взвалил на себя часть ее тяжести. Не снял, нет – она и не надеялась на невозможное, – но к ней вдруг пришло понимание, установившееся без единого слова и едва ли не более важное, чем преодоление боли. Впервые на ее памяти в мужском прикосновении не было ничего сексуального. А если и было, то ровно в такой степени, в какой она сама еще считала себя женщиной, способной нравиться и вызывать желание… или отвращение – если бы ей вдруг взбрело в голову снять одежду перед мужчиной.
Часть скопившейся внутри нее черноты, подобно отравленному соку, всасывалась в его руку, совершала круг обращения, проходя через его нервы, кишки, кровеносные сосуды, мозг, сердце и еще один, главный фильтр, который невозможно было бы обнаружить ни при каком, сколь угодно тщательном, вскрытии. Затем чернота возвращалась – неминуемо возвращалась, потому что это была ее чернота; нельзя было отдать ее другому даже в том случае, если бы этот другой проявил готовность к экстатическому самопожертвованию (а Параход ничего подобного делать, конечно, не собирался, да и был не способен), – но концентрация медленной смерти в этой зловещей субстанции была намного ниже первоначальной. Разреженная и разбавленная какой-то безвкусной водицей, каким-то безразличным к существованию элементом, субстанция текла в ее жилах подобно остывшей крови, и теперь не так страшно было умирать, ждать смерти… и гораздо проще смириться с постоянной болью.
Когда очередной цикл завершился (вероятно, фильтр забился до отказа), Параход отнял руку. Его лицо посерело и покрылось бисером холодного грязного пота. Лада повернула голову, чтобы посмотреть на него, – сейчас рядом с ней сидел человек лет на десять старше того, который всего пять минут назад спросил, сколько времени ей давали.
Он улыбнулся, и морщины возле глаз стали глубже.
– Теперь сможешь. – Голос Парахода звучал сипло, и она протянула ему бутылку с водой.
Он сделал глоток, и тут его словно ударили в солнечное сплетение. Спазм был таким сильным, что он не смог бы соблюсти приличия, даже если бы захотел.
