– Что-то она много спит! – заметил я бодро.
– Ведите себя прилично! – чопорно теща произнесла. Такие наплывы великосветскости находили на нее, хотя последние годы работала продавщицей.
– Да ладно, Катя! – проснулся дед (спал, накрыв лицо газетой, как бы изучал). – Действительно, хватит спать ей, пора обедать!
– Во, бутуз какой! – Бабка с некоторым усилием достала из-за полога хмурую, заспанную Настю, усадила ее к себе на колено. – Зо-ля-той ты мой! – подбросила на руках.
Настя смотрела хмуро… Что долго не приезжал?
– Всё вы работаете! – умильно сказала мне теща, тонко намекая на то, о чем молчала Настя: долго не приезжал!
Я тоже обиделся. Им не объяснишь! Повисло молчание. Вышла, зевая, Нонна в засаленном бабкином халате, вяло кивнула мне. Такая теперь жизнь? И два дня теперь кукситься в этом болоте? А что я могу предложить? Пропал запал? Зачах на мелочах?
– Летом мы с Настей поедем к Любы! – сообщила теща.
Мы с Нонной переглянулись.
– Что за Люба? – спросил я, когда вышли покурить.
– Сестра ее. Село Тыквино, на Днепре, откуда они все. Целая толпа там тетушек, дочерей их, всяких золовок – и все свои: обнимают, целуют, тискают, в гости зовут. Каждое лето с мамой ездили туда. Вечером собираются все у реки. «Спивают». Красиво, надо признать. Ну и хлопочут все, чтобы поправилась ты. Люба – каждый год, как меня увидит, ручищами всплескивает: «Жэрдыночка ты моя!» В смысле – как жердь. Прижмет к своей пышной груди… И – с утра до вечера: галушки, пампушки: «Кушай, детынька!» Настьке, я думаю, это ни к чему! – резко погасив сигарету, сказала Нонна.
– Ей бы, наверно, понравилось, – возразил я. – Она любит, когда всё вокруг нее.
– Ну и вернется толстой поселянкой, «гарной дывчиной»! – возмутилась Нонна. – Помню, когда мы с двоюродной моей сестрой-красавицей на берег пошли, та раскинула полотенце и говорит: «Ляхемте тут!»
– Да-а. Не годится. Особенно – когда ставится ее речь. Не едем!
– Хорошо, Венчик! А чего делаем?!
– Ну, можно и в Петергофе лето провести, – проговорил я.
– Третье лето она уже тут! Тебе это нравится? Уже говорит «кохта», как бабка!
– М-да.
* * *
На следующее утро я поехал на студию, вроде как бесцельно, но тайная мысль была. Оказалось – и пропуск просрочен. Нормально! Зашел со стороны двора, влез в тормознувший грузовик, въехал. Поднялся в буфет, где клубились все непризнанные гении – впрочем, и признанные тоже. И там на меня коршуном налетел бурно всклокоченный режиссер Ухов.
– Где ты пропадал! Обыскался тебя!
– Да? – От столь скорой удачи я даже растерялся. – Сценария свободного у меня сейчас нет. Но если надо!..
– Надо! – жестко он произнес. Такой стиль принят был на «Ленфильме». И мы пошли.
– Дети-революционеры тебе близки? – спросил он на ходу.
– Да!
– Я так и знал! – Он радостно шлепнул себя по колену.
Откуда, интересно? Я и сам этого не знал. Но на ходу я прикинул: да! Если по-быстрому, то только с Уховым. Другие важничали, витали якобы высоко. Ухов был стремителен и беспринципен, всё время возле него тлел скандал. То его сняли с картины за перерасходы, то он сам «принципиально» ушел, то сам не ушел, но ушли все артисты, то вдруг ему снова дали ответственнейший заказ! При маленьком росте умудрялся поглядывать свысока… Всё время жесткий бюджет мешал ему проявить гениальность. И вот.
– Сделаем, – скромно сказал я.
– Гениально! – воскликнул он. Словом этим, мне кажется, злоупотреблял.
