– Из дупла его не достать! – ответили бесы.
– Подождем – дерево скоро помрет. Недолго ему осталося, – проговорив эти слова, бабка Леська выдернула из рук Дарки, которая стояла ни жива ни мертва, склянку, зачерпнула воды и плеснула под корни липы. – Ах, Царко, Царко, – укоризненно покачала головой она. – Почему не хочешь работать?
Из липы донеслось утробное гудение, переходящее в свистящий храп.
– Он снова спит, – проговорили бесы хором, наматывая вокруг животов веревки и собираясь погрузиться на дно.
Ну, тут пан не стал дожидаться, чем все закончится, и пополз прочь, екая сердцем об землю. И так дотянул он себя за густые деревья, а там уже встал и побежал шатаясь.
На кочке осталась только панова кепка – свидетельство его там пребывания.
Очнулся пан Степан от тычка в бок. Огляделся. Лежит он на зеленом пригорке, что возвышается у поворота на деревню. Солнце уже начало успокаиваться и било пану в глаза из-за горы, насквозь проходя крышу крайней хаты. Над паном стоял Тарас – директор сельской школы.
– Эх, Степан, – вздохнул он. – Ты все спишь, а лучше б работал.
– Так меня Панас с пути своротил, – отвечал пан Степан, протерев глаза и решив, что все виденное в лесу ему после хреновухи приснилось. – Говорит: «Зайди да зайди. Я тебя хреновухой собственноручной угощу».
– И ты зашел? – прищурившись, спросил Тарас.
– Поддался… – промямлил пан.
– А зря, – ответствовал Тарас. – Кто ж не знает, что хреновуха у деда Панаса заговоренная.
Услышав эти слова, пан окончательно уверился, что все виденное – страшный, но любопытный сон. Поднялся он, зевнул, глянул на колени – а они от грязи колом стоят. И кепки нигде рядом с собой он не нашел.
Скоро забыл о виденном пан Степан, да и тоска его отпустила – может оттого, что сердце тогда за кочкой так кольнуло, что вся она – тоска – из него разом и выскочила. Да и неправду, что ли, говорят, что плохое человеческая память имеет обыкновение стирать? Хотя найдутся и такие, кто скажет, что, мол, нет, все плохое и помнится, а хорошее забывается, как будто и не было его, а все потому, что хорошее – быстротечно, и когда человек начинает его накликивать, ждать, подзывать, а оно не идет, он и настроение теряет, и тоскует, и забывает о том, что хорошее в жизни его все-таки было. Было. Да сплыло – как скажут некоторые. А если не так, если плохое не лучше хорошего помнится, то отчего же в этих краях поганым словом так часто коммуняк поминают, и все, что Советы тут во время своего лиходейства натворили, отчетливо помнят, в деталях разнообразных, хотя много воды с тех пор с гор карпатских утекло? А нет, помнят. Все равно помнят. А потому, скажете, что много чего плохого содеяно было? Не в том дело. Память человеческая такова.
Что там в душе у пана Степана творилось – только ему и ведомо, но одно доподлинно известно – с того дня, как пан попробовал Панасовой хреновухи, его от леса как ножом отрезало. Отрезать-то отрезало, но, как выясняется, не навсегда. О чем свидетельствует продолжение истории, которая столь быстро не закончилась.
А продолжилась она тем, что как-то на дороге, на самом перекрестке, пан, отправившись куда-то по своей надобности, встретил бабку Леську. И уж так она на него тогда глянула, уж так шилом глаз своих насквозь прошила, что к пану и мысль подошла – ведьма-то помнит и знает, что в тот день он сидел за кочкой и все видел.
