– Говорят, ее нашел ты, – сказал Йансей.
– Правильно говорят.
– Тебя это не трогает?
– Пытаюсь не думать об этом. Йансей сочувственно кивнул.
– Плохие дела. – Он закончил складывать инструменты в толстый холщовый мешок и закинул его на плечо. – Поговорим об этом позже. Хочу занять приличное место на площади. – Мы ударили кулаками. И он пошел прочь. – Не суетись.
Причалы практически обезлюдели. Привычные для этого времени дня толпы рабочих, торговцев и покупателей ушли на похороны, довольные возможностью пораньше закончить работу под предлогом участия в спектакле публичного траура. С уходом людей на гавань опустилось немое спокойствие, столь отличное от повседневной суеты этих мест. Убедившись, что никто не видит меня, я потянулся за пузырьком амброзии. Головная боль успокоилась, боль в ноге начала отступать. Я наблюдал за тем, как серое небо отражается от водной глади, и вспоминал тот день, когда стоял на пристани вместе с пятью тысячами других юношей, готовясь взойти на палубу военного корабля, что отправлялся в Гуллию. Тогда мне казалось, что униформа мне очень к лицу, а мой стальной шлем ярко блестел в лучах солнца.
Я решил выкурить сон-травы, но передумал. Раскисать и разводить сантименты никуда не годилось – действие травки часто только усиливает твои тревоги, вместо того чтобы притуплять их. Одиночество оказалось плохим лекарством, и ноги сами собой потащились на север, в сторону церкви. В конце концов и я как будто решился пойти на похороны.
К тому времени, когда я добрался до места, служба уже началась и площадь Щедрости была так плотно забита людьми, что едва был виден помост. Я обошел основную толпу, протиснулся в переулок, ведущий к площади, и уселся там на груду корзин. Я сидел слишком далеко, чтобы слышать слова первосвященника церкви Прачеты, но уверен, что говорил он очень красноречиво, – вам ни за что не достичь того жизненного положения, когда люди будут обсыпать вас золотом, если вы не умеете говорить красивые слова в нужный момент. А кроме того, поднялся ветер, и большинство пришедших все равно не слышали его речь. Поначалу они проталкивались вперед и напрягали слух, чтобы разобрать смысл слов. Когда это не помогало, они раздражались, дети тянулись к родителям, рабочие топали ногами, чтобы согреться.
На помосте, примерно в десяти шагах позади священника, сидела мать девочки. Несмотря на расстояние, я узнал женщину по выражению ее лица. Во время Войны я видел такое на лицах юношей, потерявших конечности, – выражение страдания от полученных ран, от которых они должны были умереть, но судьба пощадила их жизнь. Такое выражение со временем оседает, словно влажная штукатурка, постепенно въедаясь в кожу. И, глядя на нее, я подозревал, что несчастная женщина уже никогда не расстанется с этой маской печали, и однажды холодной ночью, когда тяжесть муки станет невыносимой, она не вскроет вены стальным ножом.
Священник достиг кульминационной части, или, во всяком случае, мне так показалось. Я по-прежнему ничего не слышал, однако его торжественные жесты и благоговейное бормотание толпы вроде бы указывали на приближение финала. Я попробовал прикурить сигарету, но ветер задувал огонь, и, уничтожив полдюжины спичек, я отказался от своего намерения. Такой вот выдался день.
Вскоре все кончилось: речь произнесена, молитвы исполнены. Первосвященник поднял над собой золоченый образ Прачеты и сошел с помоста, процессия с гробом двинулась следом за ним. Часть толпы присоединилась к процессии. Но большинство разошлись по домам. Все-таки на улице было холодно, а до кладбища путь неблизкий.
