На встречу пришли двое. Без преувеличения – две их уменьшенные копии. Переговорщик – маленький, холеный, в сапогах, бриджах и некоем подобии френча. Второй едва угадывался за его спиной, но угрюмым и грозным видом старался показать свое назначение и роль. На нем была кепка, брезентовая куртка, в правой руке – «шмайсер», с каким-то шиком примотанный к предплечью кожаным ремнем. Все это должно было, видимо, свидетельствовать о том, что он и автомат – одно целое. Но Коловратов, хотя и не учился в вузах, знает, что если человек выпячивает что-то, значит, он что-то пытается спрятать. А что может прятать эта «уменьшенная копия» Коловратова, как не собственную неуверенность?
Граббе так быстро говорит по-польски, что Коловратов не понимает, о чем идет речь. Хотя, о чем бы она ни шла, все было просто и ясно, как божий день. Болтаясь по лесам и выдавая себя то за жовнеров Армии Крайовой, то за некую третью силу, которая возжелала бороться с Красной Армией и Советами, они не только выявляли подозрительные группы оставшихся в тылу немцев вооруженных людей и сообщали о них руководителям операции, но и устанавливали контакты с нарождающимся бандподпольем.
Эти прощупывания, намеки, разговоры вокруг да около, мог вести только Граббе. И у него никогда не было срывов. Его внутренняя аристократичность была неким знаком, который вызывал к нему доверие, помогал выглядеть своим среди чужих. Он не выглядел советским, а это первое условие не для успеха даже, а только начала переговоров.
В разговоре Коловратов часто слышит слова пан. Вот и сейчас:
– Цо пан хце?
Чего хочет пан Граббе, ему ясно. А что хочет пан Коловратов, никого не интересует. А он хочет выспаться хоть раз за всю неделю. Не мешало бы попариться в баньке, потом выпить чарку водки или, на худой конец, самогонки.
Думая об этом, Коловратов как-то выпал из своей роли. Наверное, этот птичий шипящий язык его усыпил. Шевеление в кустах он заметил с опозданием, и, не целясь, выстрелил. В это же мгновение что-то рвануло его за плечо, закрутило по спирали и невыносимой тяжестью прижало к земле.
* * *
В Улан-Удэ я выскочил на перрон, чтобы позвонить своему благодетелю, но телефона не нашел и вернулся обратно, едва успев на поезд, который уже набирал ход. Запрыгнул в предпоследний вагон и долго пробирался к себе, поскольку переходы между вагонами были перекрыты, и я ждал, пока их откроют проводники.
Мое купе было пустым, что весьма удивило. Куда же делись попутчики? Но вскоре все разъяснилось. В коридоре раздались обеспокоенные голоса, и в купе заглянула проводница. Она взглянула на меня, что-то пробормотала и исчезла из дверного проема, в котором тут же появились мамы и их дети. Ребятишки закричали: «Ур-ра!..» А мамаши объяснили, в чем дело.
Оказывается, когда поезд тронулся, а я не появился в вагоне, ребятишки испугались и расплакались. Мамы поспешили сообщить о «пропаже» проводнице, которая тут же пришла «снимать» мои вещи.
На какое-то время я стал объектом внимания всего вагона, поскольку ребятишки рассказали о том, что я чуть было не отстал и юным, и взрослым пассажирам. Через каждые полчаса они спрашивали своих мам:
– А дядя не будет болсе выходить?
– Спросите сами у дяди, – отвечали им мамы.
– Ты болсе не будешь выходить? – спрашивали меня ребятишки по очереди.
– Нет, – отвечал я так, как и подобает взрослому и терпеливому человеку, – больше не буду…
