Брит жаловалась на переизбыток денег, которые мешают жить и свободной, но бедной газелью скакать по лесам и лугам, на тотальный контроль мужа, а с ним и верноподданного Густава. Можете представить, девочки, как это тяжело? И серьёзно подпившие девочки согласно кивали – да, да, ещё как мучительно и жестоко!
Светик наоборот сетовала на недостаточные капиталы, но газель она была независимая, только вот с тугими путами на ногах в виде матери, Виталика и работы. Из под мужского управления выскользнула давно, но…. Ты знаешь, Брит, как иногда хочется, чтобы кто-то рявкнул, топнул и озаботился твоим благоденствием? И в ответ сочувствующее – ферштейн, ферштейн!
Я же, занимая промежуточную позицию между двумя особями семейства оленьих, кручинилась с обеими, а заодно и сокрушалась о себе – у меня-то баланс раньше был, и суверенитет, и отсутствие оков, а всё потеряла…. Зачем я это сделала, зачем?.. И подруженьки сумеречно внимали, силясь сфокусировать блуждающие взоры для выражения безграничного участия.
Нетрезвые женщины – тема очень интересная. Дамы преображаются – при небольшом опьянении лихорадочный блеск глаз застилается дымкой, изгиб губ становится всё соблазнительнее, движении плавные и манерные, голос делается грудным и каким-то бархатным. С увеличением дозы алкоголя взгляд потухает, губы становятся более расслабленными и устают держать чёткую форму, все жесты сводятся к извечному женскому – подпереть кулаками щёки и раскачиваться в такт словам сентиментальной рассказчицы. Но зато душа… она готова принять на себя всю боль мира, трогательно сочувствовать и кидаться с утешающими словами. Осоловевшие товарки утирают глаза от навернувшихся слёз, всхлипывают и складно, в унисон, испускают вздохи. Сия участь не миновала и нас, мы точно такие же женщины, как и миллионы других на земле. В общем, наше дамское общество к этому времени состояло из трёх напившихся граций, из которых две русские и одна немка.
– Может, споём? – Свету потянуло на песнопения. Я также дошла до кондиции и готова была выступать хоть в большом концерном зале кремлёвского дворца, причём сольно.
– То-о не ветер ветку клонит,
Не-е дубравушка шумит.
То моё, моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит….
Одна из самых любимых нашим народом песен неторопливо и тягуче разливалась широкой рекой по ночному Фьзоле. В обнимку с подругой размеренно раскачивались из стороны в сторону и вкладывали всю душу в это пение. Фрау Майер невесело выводила что-то на немецком. Глаза мои прикрылись от растроганных чувств и я предалась горестному сожалению о чём-то. О чём? Что или кого оплакивало, по какому поводу терзалось, от чего стонало моё сердечко, не знаю, но было так хорошо и душевно!
Поздний телефонный звонок, с обозначенным позывным «Добрый молодец», прервал возвышенно – одурманенную атмосферу:
– Привет, солнце моё, как вы?
Голос показался мне таким уставшим, что я тут же начала его жалеть и всхлипнула в трубку:
– Бедненький ты мо-ой!
– Что происходит? Всё в порядке? – Добрынин баритон выдал тревожные нотки.
– Не-ет! – простонала я и совсем разнюнилась: – Она пове-есилась!
– Кто-о?.. Света? Бригитте? – он всполошился не на шутку, в таком родном тембре послышался неподдельный испуг.
Я снова шмыгнула, попыталась что-то сказать, но от переизбытка эмоций только глухо каркнула невнятное.
– Дай трубку Свете!
Послушно выполнила указание, навалилась на стол, широко открыла глаза, чтобы не заснуть на месте, и отрешённо уставилась на луну. Сейчас завою!
