– Клементина! Душа моя! – Парацельс обнял жену.
Она молчала, выглядела ужасно, ее взгляд оцепенел, руки безвольно висели.
– Клементина! Что сделали с тобой?
О в ужасе схватился за голову.
– Проговорилась, милая, выдала нашу тайну? Хотя, о чем я говорю? Ни мужественные рыцари, ни могущественные маги, успевшие наложить печать молчания на уста, не смогли бы выдержать пыток доминиканских псов.
Он расцеловал ее холодные пальцы.
– Проклятые мздоимцы! Бульдоги тиранов! Что сделали с тобой? Покажи ножки. Целы, родимые! Но ты изменилась. Потеряла рассудок? Говори, не молчи! Да посмотри же на меня! Скажи, язык тебе не вырезали? Молчишь, в глаза не смотришь.
Супруга закрыла глаза. Парацельс заметил, как сквозь ресницы выступили слезы.
– Отвечай! Пытали тебя? Рвали на дыбе? Терзали? Верна ты мне? Или? Не может быть! Неужели отдалась змею-искусителю?
– Позволь, я уйду, – сказала Клементина, вырывая руку. – Меня пытали, да, но не слишком жестоко.
– Не слишком жестоко? Что за пытка такая? Наверно, не слишком неприятная?
– Тебе об этом лучше не знать.
– Тогда легко догадаться, какого рода было испытание… Молчишь? Я убью этого длинноносого Навуходоносора! Отрежу уши! Насажу его на вертел! Я заколю каждого, кто дерзнет разлучить нас с тобой! О, где моя шпага?
– Ее у тебя на входе отобрали, милый.
– Милый? Я снова милый для тебя? О, дорогая! Завтра же о похищении супруги, об этом недоразумении, каверзе века, доложу Папе, и уж поверь, что разбойнику с большой дороги не поздоровится. Да, я потребую, чтоб у змея в сутане вырвали члены, раздавили прессом яички, а еще пусть вставят в анал его же дьявольский расширитель! Будь он проклят! Но я отомщу! Сумею. Да. Имя Парацельса известно не только в Ватикане, но и в Преисподней. Веришь мне?
– Верю, милый!
– Наконец-то я тебя разговорил! Снял немую печать с губ. Покажи руки. На них следы веревки. Возьми этот пузырек, в нем бегберская мазь. Дай смажу сам. О, бедные шаловливые ручки! Обрабатывай каждый день ссадины, дорогая. Обязательно. А что с ухом? О, боже! Он драл тебя за уши? Негодяй! Негодяй!
– Ерунда. Со мной все в порядке.
– Все в порядке? Проклятые псы посмели прикоснуться к моей лучшей ученице? К совершеннейшей из женщин! К богине! К наимудрейшей Гере! А ты говоришь, что все в порядке? Клянусь, монахи ответят. Что ж ты молчишь, что скрываешь? Ведь я не инквизитор! Рассказывай, иначе я распалюсь от ревности и сам не знаю что натворю.
– Я видела, как пытают других. Женщин, девочек, младенцев на глазах матерей. Главный инквизитор показал крючки для снятия кожи. А потом при мне одну женщину заживо анатомировали и бросили умирать на крюке. Она не кричала, и только сало на боках и животе вздрагивало, и вздрагивало. В чем была ее вина, откуда она, чья?
– Я ничего не знаю.
– Но почему? За что?
– О, боже! Ты снова плачешь!
– А потом палач взял полную пригоршню соли и бросил… на нее… И я… я… – Клементина зарылась лицом в брыжейный воротник супруга.
– Не надо об этом. Забудь. Утри слезы. На-ка пузырек с каплями, с теми самыми, да. Выпей, отоспись перед сном. Подобную казнь, а даже и не казнь, а кулинарное приготовление, я видел среди людоедов Полинезии. Неприятная картина, в самом деле, забудь, девочка, не трясись.
– Но для чего все это? Зачем они шантажируют? Что им нужно?
