Мальчик сник и отвернулся. Томе показалось, что он сам испугался того, что вырвалось у него, подростковой самоуверенностью здесь и не пахло.
– Ты не угостишь меня чаем? А я пока с отцом поговорю.
К её великому удивлению, Сергей нехотя поднялся и поплёлся на кухню. Она слышала, как тихо и раздражённо что-то бормоча, он стал наливать в чайник воду.
– Пашка… – Тома испытывала перед душевным недугом иррациональный страх, свойственный большинству людей. – Ты пойми, тебе всё это мерещится. Ну как я могу тебе говорить что-то, находясь в другом месте. Это твоя болезнь… Ты принимаешь сейчас лекарства?
Павел смотрел на неё то ли испытующе, то ли с надеждой.
– Тома, ты говоришь глупости. Лекарства я, естественно, принимаю. У меня нет сейчас ни маниакального состояния, ни депрессий. А твой голос не может быть галлюцинацией. Ты что? Мы же разговариваем, всё обсуждаем.
– Паша, я ничего с тобой не обсуждала. Это очень опасно, понимаешь? Я знаю, что такие вот «голоса», особенно если они что-то тебе приказывают сделать, что это основание для принудительной госпитализации. Без согласия больного. Ты хочешь загреметь в психушку? – Тома секунду помедлила, потом для пущей убедительности всё-таки использовала тяжёлую артиллерию, – ведь Сергея тогда отдадут под опеку биологическому отцу… Ты этого хочешь?
Павел задумался, но никаких явных эмоций не продемонстрировал. Тома смотрела на своего друга, который из обаятельного умного мальчишки превратился во взрослого странного, больного человека, и ясно осознавала, что их непонятная глубинная связь никуда не исчезла. Как будто она где-то тихо пряталась многие годы, а теперь вылезла из глубины её существа прямо к коже, к нервным окончаниям, заставляя Тому чувствовать смятение, боль, даже болезненный жар сидящего рядом с ней мужчины. Это было особое, ни с чем не сравнимое и, пожалуй, очень неприятное ощущение. Тома не имела защиты, а Павел транслировал ей, против её воли, свои маниакальные тёмные фантазии. Её странная болезнь, повышенная температура и тупая головная боль непонятным образом соединили их, Тома чувствовала себя так, будто снова очутилась засунутой в непроницаемый пузырь, оторванной от всего остального мира. Точно так, как это было во время их детских игр.
– Я чай приготовил! – раздался из кухни сердитый крик.
Они встали с дивана, Павел хотел взять с собой карту, но Тома мягко отобрала её и положила на журнальный столик. Она хотела проверить – насколько он агрессивен? Павел оглянулся на измятую карту как на любимую игрушку, которую отобрали на неопределённый срок, но протестовать не стал. Тома обратила внимание на то, что в комнате совсем не было семейных фотографий. Не было никаких фотографий вообще. Она мельком увидела открытую дверь в смежную маленькую комнатку. Окно там было занавешено, но Тома различила стол с ноутбуком и какие-то картинки на стене. Тома поняла, что это комната Сергея. В её сумке загудел телефон, поставленный на беззвучный режим. Она посмотрела, звонил Матвей. Тома сбросила вызов, решив, что поговорит с мужем сразу после визита к Павлу. Через минуту пришло сообщение, но его она тоже не прочитала.
Кухонька была такая крошечная, что, когда они сели за квадратный стол у окна, Тома упёрлась своими коленками в Пашкины. Две старые чашки, на одной виднелся заметный скол, были наполнены до краёв бледным, наспех заваренным чаем. Сын Павла стоял, опершись спиной на кухонный шкаф, и прихлёбывал чай, держа большую кружку на весу. Посередине стола в грязноватой вазочке лежали пряники. Тома сразу ощутила мужское жильё: не было цветов, не было ни одного яркого полотенца или какой-нибудь новой, не затасканной вещи из кухонной утвари.
