– Очень, – ответил он.
– Он тебе хорошо платит и учит, я понимаю, – продолжила мама, – но разве тебе не кажется он странным? И потом, он столько пьёт… ты не боишься его?
– Он, когда выпьет, добрый, – объяснил Генрих, смочил в мисочке точильный камень и продолжил заниматься лезвием, – это когда трезвый злится. Но всё равно, он только кричит и предметы об стену швыряет. Говорит, не должен человек на человека руку поднимать, иначе он уже не человек, а зверь.
– Зверь, – задумчиво повторила мама.
Генрих решил: если бы её этот мужчина считал так же, было бы лучше.
– И он не странный, – продолжил он, – просто грустный. Я так думаю: он слишком умный, ему здесь с нами тяжко. А куда пойти, он не знает.
– И всё-таки мне было бы спокойнее, если бы ты поменьше с ним виделся, – робко сказала мама, опуская глаза в шитьё.
– Мне он нравится, у него отличная работа. Лучше, чем на фабрике. И он меня учит.
– Я понимаю, – кивнула мама, сглотнула и дальше шила молча.
Отложив выправленный нож, Генрих засмотрелся на то, как её маленькие тонкие руки, чуть подрагивая, кладут один стежок за другим, вслушиваясь в тихий стук напёрстка по игле, в шуршание ткани.
***
Удивительное дело: после того как Рик перестал задираться, вся его компания развалилась. Ей пытался было верховодить противный Джилл, но сам же первым и получил в ухо. Теперь бывшие подпевалы Рика ходили по одному-двое, иногда пугали младших, но без прежнего задора.
Рик из школы ушёл. Куда, почему – точно известно не было, болтали разное, но Генриха это мало интересовало.
У него была другая проблема – одиночество.
Он не общался с Сэмом, на переменах не нужно было прятаться от хулиганов, и он по большей части сидел за книгами – один. На фабрике всегда можно было перекинуться с кем-то парой слов, пошутить или поругать Жёлтых плащей, послушать, как взрослые обсуждают семейные дела, раскуривая короткие самокрутки из серой бумаги. У дядьки Ратмира лишний раз и не заговоришь – тут же велит не отвлекаться.
Марика не появлялась.
Нельзя сказать, чтобы Генриху было скучно, – он всегда мог заняться чертежом для работы или домашними заданиями, которые благодаря объяснениям Ратмира казались совсем простыми. Но ему хотелось бы с кем-то говорить, хотя бы изредка.
Он стал в свободное время чаще бывать у Ливов – возился с мелкими, мастерил им игрушки, а если старший Лив начинал буянить, уводил детей во двор. Они говорили плохо и невнятно, но смешно тянули к нему руки и все трое по-разному умудрялись исковеркать его имя. Генриха это веселило.
Возвращаясь в один из летних тёплых дней домой от дядьки Ратмира, он прикидывал, чем бы занять малышню. Ещё не началась мучительная жара, на улице находиться было приятно – и ему пришла в голову мысль научить их игре в мяч. Сделать его просто – взять у мамы старый обрезок ткани, набить травой и зашить.
Воображая, как мелкие будут вопить, бегая за мячом, Генрих заулыбался, но всё равно внимательно прислушался, поднимаясь по лестнице.
Вроде бы было тихо. Старуха Зави только громко стонала, но с ней это было уже давно, даже лекарь приходил – сказал, помочь нечем, травы отняли у неё разум. У Ливов не ругались.
Генрих подошёл, приготовился стучать, но тут увидел, что дверь приоткрыта. Толкнул её – и на мгновение потерял дар речи.
В комнатушке было пусто. Совсем. Не осталось ни вещей, ни колченогого стола, ни матраса, на котором Ливы спали все вместе. Даже рамы окна не было.
