От жаровни пахнуло горячим воздухом. Если к ней прислонишься, поджаришься враз. Цепь лязгнула и прошуршала по камню.
За жаровней сразу же похолодало опять.
Стало видно, что у одноглазого – он прилег теперь на бок – ступни черные, а ноги между кожаными ремешками чуть чище. Краски мозаики на полу оставались неразличимыми.
Контрабандист занес ногу на ступеньку, и одноглазый… забился в корчах!
Спина выгибалась, играя позвонками, лопатки вздымались и опадали.
– Освободи меня… – прошептал он.
Контрабандист, с трудом сдерживая смех, поднялся чуть выше. По спине, ягодицам и бедрам бежали мурашки.
– Нет, – произнес он, как лицедей, впервые вышедший на подмостки: реплика не выражала ничего, кроме страха перед публикой. – Нет. – Теперь он, по крайней мере, узнал собственный голос. – Зачем мне освобождать такого грязного, чахлого раба? Ха! – Смех наконец прорвался наружу.
– Освободи, хозяин… Всё в твоей воле: мучить меня, держать в рабстве вечно или освободить. Не все ли тебе равно?
Может, это жаровня не пропускает туман в подземелье?
– Низкий и похотливый раб, ты не заслуживаешь свободы! – Контрабандист, произнося это со всем доступным ему пылом, не до конца понимал, что, собственно, хочет выразить. – Ты мерзок, как помои в канавах Шпоры. Мерзок, как самая глубокая яма в императорских обсидиановых рудниках. – Он ступил на сиденье трона и провел рукой по восставшему члену, как по чужому; его плоть, казалось, изображала желание сама по себе перед новой его утратой.
Плечи человека, распростертого у подножья трона, изогнулись, ягодицы напряглись, мускулы рук и ног обозначились.
– Освободи, хозяин. Всё в твоей воле. Так было всегда. Ты велик, я ничтожен – снизойди же к моему несчастному, исстрадавшемуся телу…
Гремя цепью, он перекатился на спину, подтянул колени к груди. Контрабандист удивился при виде его вялого члена. Может, это возраст дает о себе знать? Отлюбил свое одноглазый? Может, и похоть его наигранная, как все эти корчи и судороги, и он преотлично знает, что делает? Заманил парня сюда и теперь сам сотворит с ним все, что захочет!
Но одноглазый, будто подслушав его мысли, поднял голову и прошептал:
– Все, что хочешь, хозяин, что хочешь…
Его глаз впился в контрабандиста, лицо исказилось. Контрабандист держал в руке собственное естество, напрягшееся до боли. Слезящийся глаз внизу смотрел не мигая, во рту шевелился мокрый язык.
– Хозяин…
Все произошло внезапно. Жар хлынул от колен в пах, и он кончил. Сердце колотилось, в ушах бухало, правая нога тряслась, норовя подогнуться, в боку кололо. Никакой мысленный ряд – начинается, мол, вот сейчас, ничего хорошего, да нет, все отлично – этому не предшествовал.
Удовольствие – если нечто столь сильное, не поддающееся словам, можно выразить этим словом – отхлынуло, как вода в отлив, оставив позади мокрый песок. Контрабандист перевел дух, прикидывая, как бы спуститься. Нежданное извержение вкупе с грохотом сердца пугали его. Он придерживался за пыльную шкуру на подлокотнике трона.
Дрожь в правой ноге не унималась.
Когда он кое-как сошел по ступеням, одноглазый ухватил его за лодыжку мокрыми отчего-то пальцами.
– Освободи меня!
Контрабандист вырвался, едва не упав, и зашагал прочь по плитке.
У жаровни он понял, что в подземелье есть еще кто-то.
От настенного факела зажегся еще один, и двойное пламя высветило голову и руку желтоволосого варвара, переходящего с факелом от одной ниши к другой.
