Много лет спустя, когда он сам уже служил в армии, он вспомнил этот взгляд. Только тогда он понял жуткие, давящие, жгущие душу мысли, которые может понять только тот, кто бывал в бою. Этот взгляд назывался «взгляд в пространство».
Разумеется, в пять лет он этого не знал. Он только видел, что эти люди оцепенели. Сэм и мальчик раздали всем, кто хотел, еду и воду – коричневая жидкость кончалась быстрее сэндвичей – и вернулись в вагон-ресторан, чтобы пополнить запасы. Раненые солдаты были настолько тихи, что казалось, будто тут едут сплошные призраки.
После третьего или четвёртого пополнения вёдер мальчик так устал, что уже еле двигал ногами. Он не понял, когда и как Сэм поднял его вместе с ведром и отнёс на диван в конце вагона-ресторана. Мальчик не помнил, что было, пока его не разбудили лёгким толчком в плечо. Он открыл глаза и увидел улыбающегося Сэма. Мальчик лежал, свернувшись на диване, накрытый тонким зелёным шерстяным одеялом. Ему снилось что-то очень приятное, уютное. Он не помнил, что именно, но было обидно проснуться и потерять это ощущение.
– Приехали, молодой человек, – сказал Сэм, снова толкая его в плечо. – Мы в Миннеаполисе. Кондуктор должен пересадить тебя на другой поезд. Открывай, открывай глаза и посмотри на меня.
Мальчик был такой сонный и уставший, что проснуться у него не получалось. Его глаза закрылись, и он почувствовал, как его поднимают и передают кому-то ещё – другому старому человеку, вроде первого кондуктора. Он вынес мальчика и его чемодан из поезда в бурлящую между поездами толпу. Поставил его, ещё сонного, на платформу, крепко взял за руку и повёл сквозь толпу мужчин и женщин. Мальчик ковылял рядом с кондуктором долго, невозможно долго, пока его не передали следующему мужчине, стоящему перед другим поездом. Тоже кондуктору, одетому в тёмный рабочий костюм и маленькую полувоенную фуражку. Он поднял мальчика и поставил его на платформу между двумя вагонами. Потом забрался туда сам и повёл его внутрь.
Затем запихнул на сиденье. На этот раз мальчик оказался один, поскольку в поезде не было ни раненых солдат, ни, к счастью, дурных запахов. И накрыл его жёстким шерстяным одеялом. Чемодан поставил в ногах.
– Сиди тут, – сказал кондуктор. – Когда тронемся, я принесу тебе что-нибудь перекусить.
И ушёл.
Внезапно мальчик проснулся. Он огляделся и понял, что этот поезд отличался от предыдущего. Вагон был гораздо старее и, пусть и чистый, всё же потёртый и изношенный: кожаные сиденья потрескались, резиновое покрытие на полу было протёрто до дыр. Позже он узнал, что здесь нет ни вагона-ресторана, ни проводников. Но сейчас кондуктор принёс ему сэндвич и бутылочку молока, чтобы подкрепиться.
Перекус в свою очередь подтолкнул мальчика к открытию: туалет в конце вагона – чистый, даже блестящий – был совершенно не предназначен для маленького ребёнка. Но мальчик – уже окончательно проснувшийся – покинул дом почти сутки назад и теперь, когда поел, захотел в туалет. Из-за множества катастрофически постыдных инцидентов – по большей части приключавшихся в барах, куда мать водила его петь, – он много трудился и теперь безмерно гордился своим умением пользоваться горшком для больших мальчиков. Поэтому, когда кондуктор показал ему, где находятся удобства, он вошёл в металлическую кабинку и закрыл дверь, исполненный уверенности в себе.
Но этот унитаз был ни капли не похож на те, которые мальчик видел в барах или в своей квартире в Чикаго. Из него торчали непонятные стальные рычаги, трубы и перекладины, а сиденье было так высоко, что на него пришлось карабкаться, используя стальной держатель для туалетной бумаги как точку опоры.
