Буквально перед самой поездкой в Нью–Джорск, практически случайно обнаружился потерянный ключик от ящика коллекционного шкафа. Отомкнутый ключом ящик поначалу долго не вынимался. Дед трясанул шкаф. Битком заполненный ящик что– то высвободил внутри себя. И неожиданно почти целиком выскочил наружу. Пошатался, и, не дождавшись от деда сноровки, бухнул вниз. Вывалились, словно потроха из брюха, бывшие когда–то важными исторические бумаги, и разъехались по плахам. Не упал единственный предмет. Зацепился тесёмкой с печатями и покачивался на половине пути к полу пожелтевший, дранно– передранный, местами подклеенный, вскрытый давным–давно конверт с письмом премило свергнутой царевны.
– Неспроста это, – решил тогда Макар Иванович, даже не подумав о грядущих последствиях. – Возьму–ка я его с собой, удивлю кузинку. Кузинка, так это никто иная, как родная Михейшина бабка Авдотья Никифоровна.
Приехал. Поболтали о том, о сём.
– Интересное письмецо, – сказала бабка, – повертя трухлявую бумажонку и посмотрев её на просвет. Понюхала: выветрились ли французские духи за триста лет (Софье обещали четыреста). – Пахнет заплесневелой бумагой. Больше ничем. Ожидала роз, фиалок… и не понятно ни черта. Тайнопись, пожалуй! Любопытно, да–а–а, любопытно.
– Потому и привёз, голубушка, чтобы вас всех позабавить. Это письмо Софьи Голицыну в пору их ненасытной любви. До того писано, как он свою жёнушку по её желанию или согласию отрядил в монастырь. Там внизу датировано.
– Любовное, что ли, значит, там? Я люблю про любовь. Дайте–ка почитать, – испросил присутствующий при том деле Михейша, и уверенно протянул жадную до сенсаций руку.
– Как так можно сквернословить, – сердится бабка, – «люблю про любовь» – разве так можно выражаться!».
– Прочитать? Ха–ха! Не сможешь! Вот же, взяла мышь кота за шиворот, чего надумал! Ну!? Слепой музыкант чтецом заделался!? На худой дуде ты игрец – вот ты кто… – В сердцах высказывает полное недоверие Макарей Иванович: «Это тебе не газетка у мальчика – тут тайнопись. Тайн–но–пись! Никто ещё не смог прочитать. Триста лет лежало. Лежало себе и лежало. Были люди, да, брали с собой. Возвращали через неделю. Я тоже пытался – и, догадываешься? А то: полный ноль, без никакой пользы дела».
– А я прочитаю! И не такое разжёвывал, – уверенно резал Михейша. – А зачем привезли? Дайте, деда Макар, я прочту, уверяю… почти на девяносто уверяю.
– А если не прочтёшь, не в гневу будет сказано, а для смеха: тогда давай ты полезешь под стол и станешь кукарекать. Положим, подряд десять раз! Годится?
– Я не петух, – обиделся и одновременно зажёгся Михейша. – А сами–то станете кукарекать, если я прочту? Слабо на спор?
– Помечено! – заливается смехом Макарей.
Ну и молодёжь нынче уродилась!
Бабушка по инерции хихикнула тоже. Но засомневалась в надобности и правилах спора. Уж она–то хорошо знала тайные склонности и занятия своего внука. В самом деле: как бы не пришлось опрометчивому брату кукарекать!
– Если письмо в затейной литорее10, то плёвое дело, – манерно заявил Михейша, ничуть не струсив. – С тайнописью я, дедуль, знаком не понаслышке.
– Вот фанфан, а! Ну, фанфан! – засмеялся дед Макарей. Откинулся на спинку стула. – Молодость, молодость всё это. Отсюда бравада и шапкозакидательство!
Вспомнил об ушедшей его собственной студенческой юности, задрал ноги и выказал миру вязаные носки цвета испуганной зебры.
