— Она о вас тревожится, — с укоризной качаю головой и переключаюсь на более насущные темы. — Я с врачом говорила, обещал, что через неделю вы будете дома.
— Только обещать и умеют, — бубнит под нос Аделаида. — К ним только попади, потом разве что вперед ногами…
— Что вы такое говорите! Нам через две недели день рождения ваш отмечать. Я торт испеку по собственному рецепту, на прогулку сходим в парк, в вашу любимую кондитерскую заглянем, — подскочив к капельнице, проверяю наличие препарата, затем заглядываю в мусорное ведро, чтобы убедиться, что вводимое лекарство соответствует листу назначений. Как говорится: доверяй, но проверяй. И про торт я чуток слукавила. Кулинар из меня никакой. Кравцов может подтвердить. Он мне уже неделю пересоленные и подгоревшие кексы вспоминает.
— Не суетись, Леся. Лучше сядь поближе, — сухим голосом просит Адушка, указав взглядом на стул. — А то у меня от тебя в глазах мельтешит.
Я послушно сажусь, с тяжёлом сердцем глядя на торчащую из ее вены иглу. Адушка взволнованно шевелит узловатыми пальцами, сгребая больничный пододеяльник.
— Это ты мне отдельную палату выбила? — смотрит на меня с упреком.
Я отвожу взгляд и киваю. Врать бессмысленно, она меня насквозь видит.
— Зачем? Вдруг кому-то нужнее? Я пока помирать не собираюсь. Подумаешь, давление подскочило.
— Вы слишком легкомысленно относитесь к своему здоровью. Себя нужно беречь и лелеять, — серьезным тоном отчитываю женщину, годящуюся мне в прабабушки.
— Еще добавь — в вашем-то древнем возрасте.
— У вас прекрасный возраст, — тепло улыбаюсь я, накрывая худую морщинистую кисть.
— Ох, и лиса ты, Олеся, — сокрушенно вздыхает Адушка и добавляет потеплевшим голосом: — Спасибо, что не забываешь сварливую старуху, — это звучит так искреннее, что меня пробирает до глубины души, на глаза наворачиваются слезы, но я не отворачиваюсь, чтобы скрыть их. Пусть Адушка видит, что есть рядом с ней человек, которому не все равно, которому она дорога. — Ты слишком добрая, девонька. Доверчивая. Душа нараспашку, сердце болит за каждого.
— А я по-другому не умею, — вымученно улыбаюсь, смахивая влагу с глаз. — Да и не хочу. Мне нравится заботиться о других. Чувствовать себя нужной. Это наполняет мою жизнь смыслом.
— Для молодой женщины смысл должен быть в семье и детях, — вразумляет меня Аделаида Степановна, и я ощущаю, как знакомый ненавистный холод сдавливает грудную клетку, мышцы лица немеют, горло сжимает спазм... — Что такое, милая? Мне можешь сказать, — безошибочно считав мое состояние, с тревогой спрашивает Адушка. — Ты же не из этих противниц детей… Как их там? Новомодным словом каким-то обзывают.
— Чайлдфри? — подсказываю я. Старушка кивает, всем видом демонстрируя свое неприятие. — К этой субкультуре я отношусь ровно. Выбор каждого решать для себя, хочет он иметь детей или нет. Хуже, когда нет никакого выбора, — последнюю фразу произношу шепотом.
Адушка хмурится, рассматривая меня с настороженным выражением лица. Долго смотрит. Потом поджимает губы, но ничего не говорит. Мы встречаемся взглядами, понимая друг друга без слов, и на этот раз глаза Аделаиды Степановны подозрительно блестят.
— Никогда не теряй надежды, девонька, — тихо говорит она, ободряюще сжимая мои пальцы, и, резко изменившись в лице, расплывается в хитрой любопытной улыбке. — Как твой лягушатник? Вернулся? Или все еще своему старику памперсы меняет?
