Мне эта философия мила,
но для себя ее не принимаю,
давно меня любовь с ума свела
и потому я в игры не играю.
И вынужден растрачивать себя
по пустякам, быть иногда жестоким
к своим слезам, и вытравить ребя-
чество в себе железом раньше срока.
А перед чудом женских рук и глаз
благоговеть как пред святой иконой
и запах губ хранить, и каждый раз
удерживать себя, чтобы с перрона
не броситься под поезд в никуда,
и доказать ценой конца такого
ужасного, что ей одной всегда
лишь жил среди безумия людского.
А.Петренко, 1998
Алоизий изучал жизнь Лили, ее социальные сети, контакты, знакомился с родителями и детьми, чтобы быть ближе. И непременно давал обратную связь своим находкам:
Несколько часов смотрел твои фотографии… Особенно понравилась та, где ты с фантиками… Ты слишком красивая и загадочная для меня… Я тебя боюсь, особенно твоего испепеляющего хищного взгляда слегка раскосых карих глаз и твоего роскошного тела восточной богини-матери. Быть может, это не страх «себя настоящего», а архетипический страх Анимы-женщины, как сказал бы К.Г.Юнг, страх сумасшествия, лиссофобия, как сказал бы коллега (этот страх встречается преимущественно у эндогенно-процессуальных пациентов).
Я очень рад, родная, что есть человек, который готов и может слушать меня (замечу в зал, как в театре, что тот, кто говорит, т.е. я, «половой истекает истомою»). Также мимоходом отмечу, что вся моя словоохотливость вполне подпадает под определение регрессивной синтонности (аутизма наизнанку по А.С.Тиганову), которая, как пишут в учебниках, есть один из симптомов негативных шизофренических расстройств.
Ты ужасно требовательна и решительна, а я очень слаб и стараюсь компенсировать этот свой недостаток лисьей изворотливостью. Но ты все видишь, ты настаиваешь… А я, родная, не могу изменить себя, те дуновения смелости, которые ты отметила, были слишком мимолетны, они совсем «не отражают мою сущность», их можно объяснить состоянием, которое сродни поэтическому вдохновению. Единственная смелость, которую я позволяю себе (неверное слово), которая появилась у меня с годами (в некотором роде в этом есть и твоя заслуга, я знаю), эта смелость по отношению к своим чувствам; ее еще можно назвать самокритикой. Все другие смелости, которые появились у меня в последние дни, принимают форму дисфории и каких-то психопатоподобных состояний: поругался с ответственным администратором на работе, оскорбил приятеля, на которого давно имел зуб (и который, правда, обвинил меня в неадекватности), пнул ногой любимого кота, который хотел ласки. И во всех трех случаях очень сожалел впоследствии.
Как я завидую твоей смелости («А ныне – сам скажу – я ныне – завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую. О,Моцарт, Моцарт», Пушкин). Есть смелость двух видов: смелость безрассудная, геройская, романтическая, гусарская (ее еще можно назвать низшей смелостью), и смелость высшая как проявления истинно свободного духа. Первому типу смелости можно научиться, она может быть результатом самообмана, «зомбирования» (как у нашей нации, которая сейчас в раболепном экстазе молится на этого пошленького божка-президента), биологической целесообразности (как у животных, когда мать, чтобы спасти своих детенышей, вступает в неравный бой с заведомо сильнейшим противником). Второй тип смелости присущ только истинно свободным духом людей (сверхчеловекам, как сказал бы Ницше). Подобной свободой из наших современниках обладал Папа Иоанн Павел II, Анна Политковская, Иосиф Бродский, Валерия Новодворская, Эдичка Лимонов… Две последних фамилии у наших с тобой, Лиленька, коллег, неизменно вызовут ухмылку: да они же в «дефекте», они скажут. (А судьи кто? – им можно ответить, –
