За зданием, после полосы высоченного бурьяна, начиналась дорога в чистое поле. Вдоль нее, на одинаковом расстоянии, стояли стройные сосны – как телеграфные столбы. У девятой по счету сосны мы остановились. Огляделись.
В чистом поле было красиво. Раздолье такое. Светило солнце. В небе время от времени проплывали облака и пролетали птицы. И до самого леса колыхались разноцветные травы. А в дали чистого поля разметался огромный развесистый дуб, весь в обильной густой листве – залюбуешься.
Невдалеке от дороги стоял на одной ноге большой пестрый зонт. А под ним – мольберт на трех ногах и художник на двух; в рубашке навыпуск с закатанными рукавами и в белой детской панамке с вышитой на боку бабочкой.
Мы подошли поближе, стали у него за спиной.
– Можно посмотреть? – скромно попросил Алешка.
Художник обернулся и недовольно ответил:
– Вообще-то я не люблю показывать посторонним незавершенные работы.
– Ну и зря! – авторитетно заявил Алешка. – Посторонние зрители могут что-нибудь подсказать полезное. Пока еще не поздно. Пока вы еще не все испортили.
– Ну-ну, – усмехнулся художник (на двух ногах в панамке) и отступил от мольберта на шаг. – И что же ты подсказал бы?
Алешка со знанием дела осмотрел рисунок и тоном недовольного профессора пояснил:
– Плоско как-то у вас получилось. Вроде фотографии.
И очень верно он это сказал, мне тоже казалось, что этот этюд какой-то одномерный, нет у него глубины.
Скептический взгляд художника вдруг загорелся:
– А ведь ты прав, я тоже что-то такое чувствовал. А вот как исправить? – И он взглянул на Алешку уже не с недовольством, а с надеждой.
Что и говорить: умеет Алешка в доверие войти. И незаменимым стать.
Он еще раз внимательно осмотрел этюд, прищурился, что-то пробормотал. Отошел на шаг, приложил руку козырьком ко лбу, присел, заглянул сбоку. Сейчас еще и сзади осмотрит.
Нет, не стал. Этому артисту и так выпендрежа хватило.
– Я бы вот здесь, где дуб заветный, тень от облака пририсовал.
Художник сначала онемел, потом шлепнул себя в лоб, оставив на нем синее пятно краски, и воскликнул:
– Как же я сам не догадался!
«Что я говорил», – нарисовалось на Алешкиной мордахе.
Художник схватил палитру, стал смешивать на ней краски и быстрыми мазками наносить их на холст. И что-то приговаривать, даже напевать.
– Вот так! – удовлетворенно произнес он, отступив от мольберта. И опять повернулся к Алешке: – Что еще, коллега?
«Коллега» опять на секунду прищурился с умным видом и задумчиво произнес:
– Я бы дупло у дуба замазал, пусть поздоровее выглядит. И все чуточку сделал погрустнее.
– Вот еще! – не согласился художник. – Это зачем? Светит солнце. Синеет небо, зеленеет лес. Травы цветут и кустятся. Птички поют. Радостно.
И тут, я совсем этого не ожидал, Алешка рассердился:
– Вы же не фотограф! Живопись должна вызывать мысли и чувства!
– Вот я и вызываю! – огорошенный Алешкиным натиском, пытался растерянно оправдаться художник. – Чувство радости от красивого пейзажа.
– Ничего себе! А вы знаете, это мне дядя Леня говорил, что несколько лет назад по этому полю ходили комбайны, трудились люди. Колосилась золотая пшеница! А теперь колосятся только зеленые васильки…
– Голубые и синие, – машинально поправил его художник, заметно задумавшись. – Кто ж знал…
Но Алешка уже остыл. И даже сам немного смутился. А художник внимательно, с прищуром оглядел его и вдруг сказал:
– А давай я напишу твой портрет. И назову его «Юный философ». Или «Юный мыслитель».
