– Ты считаешь Максимилиана достойным мужем для Мичи? – спросил он, голос его звучал глухо, кажется ему было физически больно произносить эти слова. В интонации чувствовались и горечь, и недоумение, и даже оттенок зависти. Неужели он пытался найти во мне союзника, человека, который разделит его сомнения и неодобрение по поводу выбора сестры?
– Я думаю, родителям виднее, – ответил я спокойно, стараясь не выдать своего раздражения. Мне не хотелось ввязываться в этот разговор, обсуждать достоинства и недостатки Максимилиана. А ещё я намеренно бы не стал обсуждать с Гансом то, почему я так хотел, чтобы Мичи вышла замуж за Дресслера.
Судя по искривившимся в презрительной гримасе губам, мой нейтральный, по сути, ответ ему откровенно не понравился. Меня же, в свою очередь, буквально захлестнула волна раздражения, вызванная его инфантильным, эгоистичным поведением. Это вечное осуждающее молчание, словно я был виноват в самом факте своего существования, уже порядком надоело. Каждый раз, когда он снисходил до того, чтобы обратиться ко мне с вопросом, он тут же награждал меня этим презрительным, полным высокомерия взглядом. Черт возьми, да он вообще заметил моё существование лишь благодаря тому, что Микаэла осмелилась обратить на меня внимание! И ладно бы дело было во мне или в каких—то моих действиях, но я ведь никогда, ни единого раза не делал ему ничего плохого намеренно! Напротив, я старался держаться в стороне, не лезть в семейные разборки, но это не мешало ему смотреть на меня как на пустое место.
– Чего ещё ждать от Адама Кесслера, – с едкой, издевательской интонацией произнёс Ганс, – ты всегда поддакиваешь лишь тем, кто у власти. Безликий, бесхребетный приспособленец!
В его голосе звучало откровенное презрение, он словно плевал мне в лицо этими словами. Я почувствовал, как щеки наливаются краской, а кулаки непроизвольно сжимаются. Мне хотелось ударить его, заставить замолчать, но я взял себя в руки. Я не дам ему удовольствия видеть мою слабость.
– Что бы ты ни делал, последнее слово всегда будет за твоей матерью, – прошипел я, вкладывая в свой голос всю насмешку и презрение, на которые был способен, – и вряд ли она допустит, чтобы её любимый сынок поддался грехопадению. Мичи никогда не будет твоей, и я рад, что смог повлиять на её решение сохранить здравый рассудок.
Я намеренно выделил слова "Мичи никогда не будет твоей", "грехопадение" и "здравый рассудок", чтобы ещё сильнее намекнуть, что я не первый день живу и знаю об их не совсем братско-сестринской связи. Я знал, что попал в цель, когда увидел, как его лицо исказилось от ярости.
– Ты ещё наивнее, чем кажешься, – процедил он сквозь зубы, сдерживая гнев с трудом, – ты доверился той, кто хотел удушить тебя в колыбели. Она ненавидит тебя не меньше, чем я.
Его слова прозвучали как гром среди ясного неба. Я остолбенел, не в силах поверить услышанному. Мичи… хотела убить меня? Но почему?
– Твоими руками? – спросил я слабым голосом, – она ведь ничего не делала без твоей помощи.
Вопрос мой повис в воздухе, оставшись без ответа. Но ответ мне был и не нужен. Все и так было ясно. Всё семейство чёртовых убийц.
Отстранившись от Ганса, я побрёл прочь, чувствуя, как ноги становятся ватными, а земля уходит из-под них. В какой-то момент я очнулся у мастерской Бернда. Взгляд бесцельно скользил по двору, не в силах сосредоточиться. Бернд, раздевшись по пояс, энергично рубил дрова, а вокруг него, словно стайка весёлых воробьёв, носились его дети. Марья, повязав голову платком, усердно стирала белье в большом деревянном тазу, а детвора, смеясь и толкаясь, развешивала чистые простыни и полотенца на верёвки, натянутые между деревьями.
