Девятьсот девяносто девять… Девятьсот девяносто восемь… Девятьсот девяносто семь…
Внезапно прервав счет, генерал подозрительно уставился на пол. Ему показалось, что там скребется мышь. Он ударил ногой по ковру – и странный звук пропал. Проклятые грызуны…
Он снова не смог вспомнить, на какой цифре начал считать. Снова начал от тысячи.
Девятьсот девяносто девять… Девятьсот девяносто восемь… Девятьсот девяносто семь…
На сей раз он досчитал до девятисот пятидесяти, прежде чем непонятный звук появился снова. Но это была не мышь. Генералу показалось, что где-то под полом кто-то поет…
Это был азан – призыв к молитве, уже отчетливо различимый. Очень красивое и мелодичное пение, услада для слуха любого истинного правоверного. Звук был очень слабый – но генерал на удивление хорошо его слышал. Было непонятно, кто поет – мужчина или женщина, иногда казалось, что женщина, хотя женщина не может петь азан, это было бы оскорблением правоверных.
Генерал долго смотрел на пол, пытаясь понять, как оттуда может раздаваться пение и кто там может петь, а когда поднял голову, то увидел…
КАМИЛЯ!!!
Его старый враг и кровник, старый Камиль Доштагери стоял у стены, всего в паре метров от генерала. На шее был отчетливо виден багровый след от веревки, но сам Камиль выглядел на удивление живым…
– Ты… – прошипел генерал.
– Отступник! Мунафик! Муртад!
Камиль говорил, и генерал это слышал, хотя губы старика оставались неподвижными, а рот – закрытым.
– Хочешь избежать кары Аллаха!
– Предатель!
Генерал выхватил пистолет, рывком вскинул его и выстрелил. Безотказный «браунинг» дважды грохнул, стреляные гильзы покатились по ковру – и на левой стороне груди Камиля, на его ослепительно белом одеянии вспыхнули две алые розы.
Но Камиль остался стоять.
– Мунафик! Что твоя сила против силы Аллаха, ведь Аллах над всякой вещью мощен! Воистину, прибегаю я к защите Аллаха, и нет мне смерти!
Красные розы на глазах скукоживались, исчезали с белых одежд мусульманина, казненного по приказу генерала.
– Ты… тебя нет! Ты мертв!
Камиль покачал головой.
– Не тебе, презренному мунафику, рассуждать о смерти! Аллах решает, кого и когда призвать к себе! Ты же будешь низвергнут в ад, и пламя станет тебе достойным наказанием!
Внезапно стало жарко. Очень. Генерал снова опустил глаза – и увидел, что из подполья через ковер пробиваются тонкие, едва заметные струйки дыма.
– Предатель!
Генерал открыл огонь, выпуская в грязного предателя пулю за пулей. Он не мог промахнуться с двух шагов, пистолет выплевывал пули, но они не причиняли врагу никакого вреда. Даже следов крови не было.
Лязгнул, встав на затворную задержку пистолет, генерал, не замечая этого, продолжал в бессильной ярости жать на курок. Пламя уже пробилось из-под пола и плясало светло-желтыми язычками на причудливом узоре ковра. Генерал ощущал его жар – и в ужасе понимал, что Аллах отвернулся от него и что гореть ему в аду вечно.
– Сгинь! Уйди! Сгинь!
Генерал рухнул на ковер и стал кататься по нему в бессмысленных попытках сбить все сильнее разгорающееся пламя…
В нескольких комнатах от этой, дальше по коридору, перед большим плоским, жидкокристаллическим монитором стояли трое. Одним из них был полковник Ахлаги, вторым – невысокий седой человек в наброшенном поверх камуфляжа белом докторском халате. Третий был молодым, двадцать два – двадцать четыре года на вид, чисто выбритым, темноволосым, с тонким, одухотворенным лицом. На нем было нечто вроде белой накидки из странного, чуть переливающегося в лучах света материала. Все трое внимательно смотрели на экран, смотрели на катающегося по полу в припадке генерала Камияба.
