Степан Павлович Сбитнев походил на сервант не только внешне. При ходьбе всё на нём брякало, тренькало, звенело, будто он доверху набит посудой. Ощущение шкафообразности дополнялось приземистой пивной фигуркой и манерами этого человека. Когда Сбитнев встречал кого-либо, он в радостном жесте вскидывал полные руки, распахивая пиджак; так радушная хозяйка распахивает створки буфета, чтобы достать варенье. В моменты приветствий треньканье доходило до предела, становясь назойливо стеклянным. Впрочем, самого Степана Павловича назойливым назвать было никак нельзя; скорее, избыточным. Казалось, он занимал собой всё пространство вокруг, если находился поблизости.
Сбитнев жил уединённо и замкнуто, вдовцом. Жена его погибла много лет назад. «Раздавил собственной значимостью», – зло язвили коллеги, имея в виду и положение в обществе, и лишний вес. Разумеется, это не соответствовало истине. На деле супруга Степана Павловича скончалась при обстоятельствах загадочных, даже странных. Он не особо распространялся по поводу её смерти, потому что с глубоким скептицизмом относился к тому, чего не мог понять. Под категорию подпадали любые необъяснимости, будь то истории приятелей о сбывшихся гаданиях или тайны, связанные с судьбой его близких. «Ни в коем разе не верю!» – с улыбкой утверждал Сбитнев в подобных случаях. И таким образом расписывался в беспомощности человеческого разума.
Однажды Степан Павлович почувствовал легкое недомогание. Примерно то же самое ощущает добротный кухонный шкаф, когда служанка поставит в него немытую чашку. Что-то неприятно потягивало внутри, доставляя неудобство. Сбитнев сперва винил в плохом самочувствии нервную работу, которая заключалась в ленивом перебирании конторских бумажек и неумеренном распитии чая в обед. Потом он погрешил на завтрак и принял решение сделать вечером выговор кухарке. Однако некая гадливость не оставляла его даже после такого ответственного решения. В итоге служащий покинул пост, сказавшись больным, и вознамерился завтра же показаться врачу.
На следующий день, полный надежд уничтожить недуг в зародыше, Сбитнев бойко шагал в госпиталь к своему знакомому, Петру Моисеевичу Брамсу. Брамс слыл видным лекарем. Он заведовал целым отделением, чем вызывал немалую гордость своей многочисленной родни. Кроме того, Брамс обожал свою работу, командуя всеми и всюду. Подчиняться его приказам было тем более унизительно, что он не вышел ростом, выглядел плюгаво и отдавал команды гнусавым баритоном простуженного деда.
– Ну-с, – сказал Пётр Моисеевич. – Рад вас видеть. Чем страдаете? – тут же перешёл к делу врач.
– Знаете, у меня болит где-то тут и тут, – пояснил Степан Павлович, неопределённо водя по тугому барабану толстого живота.
При этих словах цепочка карманных часов ударилась о ножку стула; вокруг посетителя затренькало.
– Хм, – веско промолвил Брамс и начал быстро строчить в тетради. – Я думаю, это очень серьёзно, – продолжил он после паузы, во время которой не удосужился и краем глаза взглянуть на пациента.
– Да что вы? – всполошился Сбитнев. – А насколько серьёзно?
– О, этого вам никто не скажет с точностью, даже я, – гордо ответил доктор. – Сперва нужно провести кое-какие исследования.
– Исследования? Но я думал, я тут ненадолго…
– То есть как ненадолго? – нахмурившись, перебил Пётр Моисеевич. – В нашем деле, знаете ли, поспешность нужна только при ловле блох, ха-ха. Да-да, при ловле блох.
