Он обернул вокруг шеи галстук. Посередине, через узкий металлический проход, должна была проскользнуть вспомогательная ленточка, которую готовился подцепить крючок рычажка. Устройство хитроумное, но как только оно цеплялось за ленточку – сам галстук соскальзывал, падал опять на лабораторный стол. Пришлось на помощь призвать Веронику; она прибежала бегом.
– На, пришей, – сказал Антим.
– Завяжи машинкой, это ж такой пустяк, – тихонько ответила она.
– А на деле, оказалось, не держит.
У Вероники всегда под домашней кофтой, у левой груди, были приколоты две иголки со вдетыми нитками: черной и белой. Даже не присев, прямо у балконной двери она стала пришивать ленточку. Антим глядел на нее. Она была довольно грузной, с крупными чертами лица; так же упряма, как и он сам, но, в общем, довольно мила, почти всегда улыбалась, так что даже небольшие усики не делали ее лицо слишком грубым.
«Что-то в ней есть, – думал Антим, глядя, как она тянет иголку. – Мог бы я жениться и на другой: могла быть кокетка, и обманывала бы меня; могла быть ветреница, и бросила бы; могла быть болтушка – все уши бы прожужжала, или глупая курица – я бы с катушек слетел, или брюзга, как свояченица моя…»
И не так сурово, как обыкновенно, сказал он «спасибо», когда Вероника, закончив работу, ушла.
Теперь новый галстук повязан Антиму на шею, и ученый весь предался своим мыслям. Ни один голос больше не звучит для него ни снаружи, ни в сердце. Вот он уже взвесил слепых крыс. Что дальше? Крысы кривые – без перемен. Теперь надо взвесить зрячую пару. И тут он так поражен, что костыль падает на пол. Что такое! Зрячие крысы… он взвешивает их снова – но нет, никакого сомненья: со вчерашнего дня зрячие крысы прибавили в весе! Вдруг его озарило:
– Вероника!
С великим усилием он подбирает костыль и бросается к двери:
– Вероника!
Она услужливо подбегает опять. А он, на пороге стоя, величественно вопрошает:
– Кто трогал моих крыс?
Нет ответа. Он повторяет медленно, делая паузы между словами, как если бы Вероника забыла французский язык:
– Пока меня не было, кто-то им дал поесть. Уж не вы ли?
И тогда она, приободрясь, обращается к нему чуть ли не с вызовом:
– Ты морил бедных зверушек голодом. Я вовсе не мешала твоему опыту – просто…
Но он хватает ее за рукав и, хромая, подводит к столу – показывает таблицы результатов:
– Видите эти листки? Две недели я сюда заношу итоги моих наблюдений; именно их ждет от меня коллега Потье, чтобы доложить на заседании Академии наук 17 мая. Сегодня у нас 15 апреля: как я продолжу эти столбики цифр? Что напишу?
Она не проронила ни слова, и тогда он, словно кинжалом, коротким пальцем царапая неисписанную страницу, продолжает:
– Сегодня госпожа Арман-Дюбуа, супруга исследователя, слушая лишь свое нежное сердце, допустила… какое мне слово употребить? Неосторожность? Неловкость? Глупость?
– Напишите, пожалуй: пожалела несчастных зверушек, жертв безжалостного любопытства.
Он с великим достоинством выпрямляется:
– Если так вы к этому относитесь, сударыня, то поймете, почему отныне я вынужден просить вас для ухода за вашими растениями подниматься по лестнице со двора.
– Думаете, я хоть раз заходила к вам в логово для собственного удовольствия?
– Так избавьте себя от неудовольствия заходить сюда впредь.
И, подкрепляя эти слова красноречивым жестом, он хватает два листка с записями наблюдений и рвет их в клочки.
