Однажды Помыкаеву позвонил его давний деловой партнер, чтобы сообщить: на Мальте проходит аукцион, на котором будет выставлено вино, подаренное в 1585 году французским королём Великому магистру ордена Святого Иоанна.
Помыкаев тут же вылетел на Мальту. Бутылку вина он приобрёл за бешеные деньги, но приятель уверял, что такого он точно в своей жизни не пробовал. Ни разу.
– Ты будешь просто на седьмом небе от него, я тебе обещаю. Кстати, если тебе нужна компания, то я свободен. Можем уговорить эту бутылочку вместе.
– Твоя доля будет скромна – всего-то десять тысяч зелёных, – заметил ему бизнесмен, нехорошо прищурившись. – Потянешь?
– Нет, дружище, спасибо! Я не такой одержимый, чтобы отдавать столько бабок за бутылку спиртного! Но я тебя, Помыкаев, уважаю. Мужик!
Когда несостоявшийся компаньон ушёл, виноман вышел на лоджию своего номера.
Стояла великолепная майская ночь. С моря веяло деликатной прохладой. Помыкаев самостоятельно открыл бутылку, осторожно налил немного вина, покатал в бокале и пригубил.
Надо же, простояло столько веков, но сохранило свой аромат. Никогда в жизни он такого не пил. Ему показалось, что все остальные фавориты его коллекции утратили всякий смысл. Вино было просто божественным!
Помыкаев улыбнулся и наполовину (так по правилам) наполнил бокал, чтобы дать вину подышать. Сейчас оно раскроется в полную силу…
После очередного глотка сама вечность распахнула перед ним свои объятия и свою бездну. Перед мысленным взором бизнесмена рождались и умирали цивилизации, в местах магической силы возникали легендарные города, люди спасались от наводнений и гнева вулканов. Продажные поэты восхваляли тиранов, художники увековечивали полюбившихся толстух, а рыцари бились во имя прекрасных дам, которые были к ним равнодушны.
На дегустатора обрушилось столько безумных желаний, столько страсти, ранее незнакомой, что он буквально утонул в своих чувствах. Настоящая жизнь вокруг потускнела, как монета, давным-давно угодившая в позабытый фонтан…
Утром Помыкаев не проснулся. Вино, подаренное Великому магистру, было отравлено.
«Странно, что я не способен помнить вид отчётливо долго, – записывал Егоркин в свой блокнот. – Я вижу море приятного синего цвета. Вижу катер, который покачивается на волнах. Вот неожиданно из-за мыса показался парусник, и он белоснежный. Справа от него застыла старинная сторожевая башня…
Как долго я смогу удерживать всё это перед своим мысленным взором? Вскоре образы потускнеют, и чудесный парусник превратится в своё жалкое подобие из полутеней и размытых пятен…»
Мало того, было похоже, что Егоркин утратил своё прославленное чутьё. Теперь он ставил на свои рассказы, как на тёмных лошадок: авось, что-нибудь из написанного попадёт в точку, заденет читательский нерв, воспламенит и согреет. Ведь чего только не бывает в жизни! Он точно знал: всякое в жизни бывает…
Большевики ночи напролёт зачитывались его «Альбатросом». Текст поэмы был сложным, к тому же неважно рифмованным, но пламенные революционеры, казалось, этого не замечали. Ильич мог цитировать безделушку в цикле. Он подпрыгивал на своих коротких ножках и, брызгая во все стороны слюной, с азартом выкрикивал заученные трескучие строки. Взгляд вождя при этом становился страшен.
Максим помнил, как однажды Ильич залез на броневик с таким зверским выражением лица, что писатель проникся: вот сейчас вождь задаст им всем жару, зарядит о глупых пингвинах! Но нет, в тот раз разговор пошёл о другом. Пора, дескать, брать власть в свои руки, захватывать почту с почтовыми марками и телеграф с телеграммами. Кончилось, мол, время подлых биржуинов…
