Так размышляя, бродил он по городу запутанным безотчётным маршрутом до самого вечера. Скрипя зубами, вытерпел густоту сумерек, медленно растекавшихся по его лицу и пропитывавших одежду. После чего продирался сквозь тьму и приблизительное пространство, как замороченный лесовиком зимогор продирается сквозь дремучий кустарник, оставляя на многопало раскоряченных ветках обрывки своих ветхих гунек, а затем – кровавые лоскутья кожи и даже, может быть, мяса… А его мысли скакали внутри замкнутого круга и не могли отыскать выход наружу.
На короткое время зарядил холодный зимний дождь. И Тормоз заплакал вместе с дождём. Асфальт глотал его слёзы и, наверное, выпил бы всего без остатка, если б непогода продлилась достаточный срок. Однако вскоре туча уползла на край города, и влага на щеках Тормоза высохла.
Вокруг мельтешили автомобили с зажжёнными фарами и люди с расхлябанными лицами, но Тормоз не обращал на них внимания. Пульсируя, всё шире наползало на его мозг ощущение безнадёжности. Как будто каждый раз, когда он двигался в новом направлении, перед ним вырастали крепкие, хотя и не различимые человеческим зрением стены. Тормоз догадывался, что это неспроста, и продолжал идти куда предполагал, однако использовать инерцию, проламывая свежие преграды, становилось всё труднее и труднее. Он метался по улицам, стараясь остаться в прежнем образе живого человека, обрывая на себе клочья волос, крича последние слова русского языка сквозь густую мутность недоброкачественного воздуха, и от него шарахались трамваи.
А потом вдруг ржавая пружина страхов и непонятностей, не выдержав напряжения, лопнула и превратилась в пыль, будто её никогда не существовало. И всё для Тормоза стало ясным и простым, как булка чёрного хлеба, присыпанная щедрой жменей соли. Он осознал, что жил неправильной жизнью среди нарисованных людей: скупо заточенный карандаш делал окружающий мир плоским и одноцветным, отчего Тормоз был обделён возможностями – в результате вероятность и невероятность многих желаний, предметов и действий боролись в нём, складываясь в кучу и вычитаясь друг из друга. Из-за такой неразберихи Тормоз лишь колебался из стороны в сторону вместо движения в правильную сторону и, конечно, не имел достаточного морального удовлетворения ни от самого себя, ни от доступной среды обитания.
После этого внезапного прояснения в уме он резко переменился. На него опустилось непоправимое спокойствие. И тогда лёгким умом Тормоз быстро придумал, что ему надо делать, если он хочет сохранить в себе память окружающего мира и собственное имя для беспрепятственного движения в будущее время.
Он воротился домой, где, кроме Капронихи, давно никого не существовало. Потому что его мать, по словам соседа Витька Парахина, была Секретным Глубоководным Разведчиком и не могла до времени объявить своё местонахождение, а отец двадцать четвёртый год трудился на ударной стройке за групповое изнасилование с потусторонним исходом и оттуда не писал по причине вероятного трудового энтузиазма и нехватки времени на малоинтересные пустяки. Лишь ветер с хозяйской ухваткой разгуливал по родимым комнатам, свободно заволакивая в квартиру свои студёные хвосты через растворённые после пожара окна.
Старая ведьма спала с чёрным лицом, скорчившись в сидячем положении на алюминиевом табурете. Тормоз опасался, что она станет мешать. Поэтому тихо приблизился к старухе со спины, взял её за мягкое морщинистое горло поверх самовязанного шерстяного свитера и принялся душить. Капрониха даже не успела проснуться: лишь дёрнулась два раза, стряхнув со щёк похожие на траурных бабочек хлопья сажи – и, обмочившись, возвратилась в блаженную тишину.
