Всему виной была ненависть.
– Прости, Шезму, но сейчас тебе придётся страдать. Я правда не хочу этого делать. Но…, – замахиваюсь копьём, – Это для твоего же блага. Прошу, пожалуйста, прости меня, когда всё закончится.
Бросок. Оружие пробивает призрачную голову насквозь и разрубает череп надвое.
– А-А-А-А-А-А-А! – мужчина схватился за голову, – Ч-что… ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?! – завопил он дрожащим голосом.
– Если убить сильное существо, то я могу показать ему фрагмент своих воспоминаний. Увы, этот фрагмент настолько мал, что в него не помещается и получаса. Но я также откуда-то знаю, что в этом измерении мы можем находиться сколь угодно долго, – замахиваюсь копьём, – И умереть без моей команды здесь никто не способен.
Броском я разрываю его рёбра и пробиваю лёгкие, отшвыривая дёргающийся труп на несколько метров.
В то же время воспоминания моего детства проносится перед нашими глазами.
– А-А-А-А-А! – Шезму хватается за грудь и закашливается слюной, – Хва… хватит!
– Причина всех страданий, что тебя окружают – ненависть, – отрубаю ему голову.
Крик.
– Но не пойми неправильно – ненависть, это хорошая эмоция. Она способна дать такой стимул к счастью, на какой не способна ни одна другая светлая эмоция, – телекинезом разрываю собеседника надвое.
Вопль. Шезму лежал и корёжился от фантомной боли, безустанно разрывая горло в истеричном крике и просматривая моменты моего избиения другими детдомовцами.
– Но к тебе это, увы, не относится, – создаю в руках двуручный меч и заношу над мужчиной, – Я покажу тебе, что испытывают жертвы твоей, неправильной ненависти.
Опускаю. Слышится звук разрываемой плоти.
Крик.
/Спустя три дня в измерении белых нитей/
– Понимаешь ли…, – замахиваюсь топором, – Наша с Лилит судьба очень похожа. Просмотрев мою, ты поймёшь, что испытывала твоя дочь.
– СТОЙ! ХВАТИ…
Рублю горло. Шезму падает наземь, машинально хватается за порез и в предсмертной агонии пытается втянуть воздух.
Пространство рябит. Мы оба стоим в метре друг от друга.
– Пожалуйста…, – он бессильно падает на колени, – Я… я больше не могу. Стой!
Задираю копьё.
– СТОЙ! Я ПОНЯЛ, ЧТО…
– Я же вижу, что не понял.
Пробиваю затылок. Труп Шезму сразу же задёргался в предсмертных конвульсиях, а частичка воспоминаний перетекла меж двух переплетённых сознаний.
Моргаю. Мы оба стоим в метре друг от друга.
– А-А-А-А-А! – на всё пространство разнёсся вопль ужаса.
По его щекам бежали слёзы.
/Спустя пять дней постоянных смертей Шезму/
– Хватит! – кричал он.
Срезаю половину головы. Моргаю. Мы оба стоим в метре друг от друга.
/Спустя неделю постоянных смертей Шезму/
– Прошу! Оста…
Крушу череп. Труп, получивший частичку моих воспоминаний, падает в лужу собственной крови.
Моргаю. Мы оба стоим в метре друг от друга.
/Спустя неделю и три дня постоянных смертей Шезму/
– ОСТАНОВИСЬ! – вопил Шезму, – ХВАТИТ! СКОЛЬКО МОЖНО?! – со слезами на глазах он шёл в мою сторону, – Я понял! Я всё понял! Моя ненависть на весь мир ничего бы не решила! Да, я был неправ, так издеваясь над дочерью! Прошу, хватит меня пытать!
Неделя и три дня; периодичностью в двадцать секунд; cорок три тысячи двести раз – именно столько Шезму испытал свою смерть. Я отрезал ему голову, разрывал надвое, вырывал сердце, испепелял, превращал в груду костей и использовал вообще все способы убийства, на кои был способен мой мозг. И в то же время я никогда не убивал его болезненно – все разы он умирал мгновенно и не дольше секунды. Но даже так, это была невероятная агония. Прочувствовать смерть сорок три тысячи двести раз – это невыносимо.
