Леся ехала на шестой этаж и бездумно смотрела на себя в зеркало. Глаза ее постепенно краснели.
«Как же так? – билась в голове только одна мысль. – Он совершает большую ошибку. Это могла быть хорошая любовь… Он не любит меня… Не любит. Не. Лю. Бит. Не любит. Не лю-ю-ю-ю-юбит. Вот и весь разговор. Не полюбил».
Когда Аля открыла дверь, Лесино лицо уже покрылось красными пятнами. Из глаз текли слезы, а из ноздрей – сопли.
– Что? Леська?
– Аль! – Леся захлебнулась слезами и слюнями и сложилась пополам прямо в подъезде. – Он предложил дружить.
Наконец горький, почти дикий плач, не сдерживаемый никакими правилами приличия и никакой гордостью, вырвался из Лесиной груди.
Ярослав сдержал слово и с тех пор действительно никак не пытался перейти черту дружбы. К Лесе он относился с теплом, продолжал звать ее в кафе и в кино и всюду за нее платил. Леся же поначалу продолжала поддерживать дружбу только по одной причине – из-за уязвленной гордости. Прекратить с ним общение – значило признать, что она расстроена, что она ждала другого развития событий, и, значит, оказаться в унизительном положении. А Леся была гордой девчонкой, как говорил отец, она не могла позволить такого. Но это поначалу. Постепенно боль и разочарование утихли, и, поскольку особо в их с Ярославом общении ничего не изменилось, Леся легко смирилась с мыслью о том, что пока что они будут дружить. А потом, кто знает… Она же хорошая девчонка, неужели в нее нельзя влюбиться?
Они сближались. Ярослав не лукавил, когда говорил, что надеется на то, что у них получится стать близкими друзьями. Он и правда постепенно впускал Лесю в свое сердце. Сидя с Лесей в машине перед ее подъездом, он в уютной темноте салона рассказывал, что в детстве его дразнили за большие уши и что его первая любовь, она же невеста, три месяца изменяла ему с другим, а он ничего не замечал.
– Ты очень расстроился, когда узнал?
– У меня в голове не укладывалось, – честно сказал Ярослав. – Просто не укладывалось, и все.
Леся поняла, какое чувство он имел в виду. То же самое было и с ней, когда он предложил остаться друзьями.
Леся тоже прониклась их дружбой. Она рассказывала ему, что ей очень важно нравиться людям и она готова на изнанку вывернуться, только бы никто не подумал о ней плохо, что на филологический она поступила только ради языка, ей нравится видеть тонкости, которых не замечают другие, нравится уметь отличать древнерусское слово от старославянского, нравится видеть связи и параллели с другими языками, а литературу она не любит.
– Я не понимаю концепцию литературы.
Ярослав смеялся.
– Нет, ну правда! Вот стихи хорошо, а большие тексты… Я что, больная, жизнь гробить на несуществующих людей. Вот еще…
Ей было стыдно говорить это, потому что все – конечно, кроме Али, – думали, что она ночами читает «Войну и мир», а не смотрит клипы Басты.
Леся боялась, что эта информация повредит ей в глазах Ярослава, но он только улыбался и смеялся, когда она говорила что-то в своем, немного сумасбродном духе.
Еще она рассказывала, что в детстве была толстой и некрасивой («Серьезно, как пончик с челочкой пажа»), что стала терять вес только в пятнадцать, когда тяжело заболела ветрянкой, и что занимается вот уже четыре года в зале, потому что боится вернуться в тот, доветрянковый вес, как она его называла.
Разговоры Леси и Ярослава по вечерам в машине становились все искреннее и теплее. Примерно так Леся и представляла их отношения: уютные, близкие, без масок. И оттого иногда, когда она выходила из машины Ярослава и оставалась одна, на нее накатывала страшная боль из-за того большого чувства, которое она вынуждена была давить и держать подальше, в самой глубине души.
