Через некоторое время впереди показались первые постройки некогда процветавшего колхоза. В синем жарком мареве Катя, прикрыв глаза от солнца ладонью, разглядела дощатый элеватор, под крышей которого курлыкали голуби. Мелькнул тускло-серебристым боком небольшой пруд. Потянулись аккуратные беленые дома с палисадниками и огородами.
Григорий еще дважды спрашивал дорогу к дому Горчаковой. Наконец какая-то девчонка в выгоревшем сарафане сказала:
– Это шо, до бабы Нюры вам надо? Так вон она, хата ее, вторая с краю вулыци.
Григорий и Катя двинулись в указанном направлении и вскоре остановились у покосившегося, давно не крашенного забора. За забором смотрел чисто вымытыми окошками небольшой саманный дом. В огороде, кряхтя, возилась коренастая пожилая тетка в подоткнутой юбке и повязанном вокруг головы платке. Катя заметила, что ноги у нее от подошв до колен коричневые от загара, а выше – кожа бледная и рыхлая.
Почуяв нежданных гостей, из-за дома с лаем выскочила маленькая, лохматая, вся в колтунах и репьях собачонка. Баба Нюра обернулась на лай, увидела пришедших и, прищурившись, принялась бесцеремонно их разглядывать.
– Добрый день! – поздоровался Григорий. – Нам бы сына вашего повидать, Горчакова Ивана Алексеевича. Здесь он проживает?
– Нэма его тута, – неприветливо отозвалась женщина. – А на шо вин вам? Якшо вам грошей должен, так я про то ничого нэ ведаю. Так и знайтэ, ни копийки с менэ не получите! Ось тоби! – Она сложила темные выпачканные землей пальцы в кукиш и показала его Григорию.
– Нет, вы не поняли, мы не за деньгами, – вступила Катя.
Говорить было тяжело, язык словно распух, слушался плохо, горло саднило, и девочка сразу выпалила самое главное:
– Дело в том, что… Горчаков Иван Алексеевич – мой отец.
– Шо? – нахмурилась бабка, вытянула шею и снова вгляделась в Катю. – Хм… Ну, ладно, заходьтэ, чи шо… Будька, а ну ппошел, дармоед, – она отпихнула босой ногой в сторону заливавшуюся лаем собаку и распахнула калитку.
В доме было прохладно и полутемно, пахло чем-то деревенским – кисловатым, парным, уютным.
Григорий, ткнув Катю в плечо, показал, что на пороге надо разуться. Она скинула сандалии и прошла в комнату. Было приятно ступать босыми ногами по чисто выскобленному деревянному полу. Катя нерешительно присела на край дивана. Григорий устроился у стола. Вошедшая следом баба Нюра сурово оглядела их и пробасила:
– Так ты шо жэ, внучка моя, выходыть? А ты хто? – она обернулась к Григорию. – Тоже внучок?
– Не, – усмехнулся Григорий. – Я так, сопровождающий. Ща она все расскажет, – кивнул он на Катю.
Та, потупившись, разглядывая затертый половичок на полу, принялась сбивчиво говорить: о жизни в Москве с матерью, об отце, которого почти не помнила, и, наконец, показала письмо.
Баба Нюра пробежала глазами несколько строк.
– Его рука, это точно. Шо ж он, байстрюк, не говорыв мэни, шо у него дочка есть? Цэ ж он, значит, нагулял, пока учиться в Москву ездив. А мэни – мовчок. От я его взгрею, колы заявыться!
– А сейчас он где? – с надеждой спросила Катя.
– А хто ж его знает? – развела руками баба Нюра. – Вроде в Днепропетровск подался, подруга у него там. У меня и адрес був. Только это ж Ивасик мий, про него никогда нэ знаешь, дэ его черти носят. Сьогодни – тут, а завтра – шукай витру в поли! А меня дружки его донимают – должен он им, бачишь ты, остался. Так и ходють, так и ходють. Да бабы щэ…
