Призраки желаемого чувства, восковые персоны и дежавю, сквозняки, гуляющие в провалах нашей сентиментальности, дают эти легенды, привычки, упрямые суеверия. Ведь почти всё, что мы помним из нашей жизни ещё 40 лет тому, сказки. Но неизвестное, скрытое от уверенной подслеповатости, обладает ещё большей силой, чем знание. Это незримая сумма судеб, забытых или обманутых нашим воображением, ведёт нас по Петербургу в тумане, постукивая белой тростью.
Позже, вечером, когда проходишь по недавно ещё солнечной стороне Невского проспекта, в толпе возникает ощущение, что, как в «Оле Лукойе», дух прожигателя жизни бродит, заглядывая в витрины, выстукивает по запертым дверям, прислушиваясь, как щёлкают цифры автоматического казино. В этих местах, не доходя до вокзала, он потерял жемчуг, рассыпавшийся по тротуару, в сумерках это легко спутать со светляками, пургой носящимися вокруг от сутолоки и электричества, к тому же прошлое и теперь создаёт просто невыносимую давку. Он в белом плаще, шляпа, трость и перчатки – всё белое, и сигарета, и даже очки изморозились. В старину те, кто его видел, принимали за мельника, и правда, у него есть свои чары.
Но меня, когда я спускаюсь от этих миазмов в кафейный подвал, кроме загадки не покидает и суеверный страх. Я помню поверье, что это самоубийцы имеют несчастную, беспокойную слабость покидать своё тело, блуждать, как бродили при жизни, по улицам, от скуки одолевая нас кошмарами и заставляя проделывать странные вещи. Ведь именно скука, говаривал Жак Риго, доведёт до Рима.
И ещё мысли: только ли те самоубийцы, кто с силой и разом вышел из физической жизни, нет ли здесь и другого порядка вещей, а значит, и патологии? Какие её правила, не представляет ли и моя жизнь её случай, о котором ещё неизвестно, нет ли такого яда, который я очень давно, ничего не зная, впитываю, и в чём он, если я всё ищу, не нахожу ничего? Не составляют ли все эти люди, которые так очевидно объединяются в моём сознании, сговора, тайного общества, особенно властного и разветвлённого потому, что его нет? Да, и ещё почему самоубийство всегда как-нибудь связывается с любовью?
Если от таких людей остаются книги, то чаще чужие, даже и не на память, а просто случайно зачитанные навсегда. У меня тоже от приятеля, которого нет, лежит довольно истрёпанная книжка с ещё, кажется, новеньким его экслибрисом. Это старинные выпуски «Приключений Мурзилки и лесных человечков», не тех, впрочем, которые поменяли свои метрики и нанялись в «Рабочую газету», – теперь они получают карточки старых большевиков, – а ещё петербуржцев, потом эмигрантов. Книга, изданная в Париже, пахнет трухой и палёным. Знак моего приятеля, маленькая ксерография, изображает древнейший со Средневековья экслибрис. На нём виселица, повешен Пьеро в своих балахоне и шапочке, под виселицей скрипка и трубка. Надпись на «поросячьей» латыни французских студентов, как обычно, о том, что здесь повешен Пьеро, не вернувший книжку.
От неё ещё больше не по себе, потому что в клубах зеленоватого дыма, где приятель пытался углядеть себе одну дамочку, его вынесло за окно, и свысока; как я теперь отдам его книгу? Что меня ждёт, если я не могу понять, как это человек, после кофе спокойно выкуривший – до фабрики – свою папиросу, встаёт, закладывает книжку и, накинув пальто, выходит из комнаты в никуда, бросив спичку на ворох бумаги, раскиданной по столу?
