Тётя, зная о многочисленных превратностях судьбы, в детстве учила Яшу обходить клумбы по тротуарам. В этом была некоторая дотошность, но иначе ходить он уже просто не мог. Хотя даже это не могло заставить дворника относиться к нему с уважением.
Иногда при виде Яши дворник смачно сплёвывал.
Яша при виде дворника тоже хотел смачно сплюнуть, но был не так воспитан и поэтому крайне вежливо здоровался.
По городу его несло ветром, и он едва успевал перепрыгивать через лужи. Порой казалось, что он отрывается от земли и летит, маленький и невесомый, в легком не по погоде пальто.
Он прятал в шарф заостренный с классической горбинкой нос, но со стороны всегда казалось, что он гордо носил и еврейский нос, и волосы, всегда лежащие по-концертному – назад, и тонкие поджатые губы, и темные глаза с большими веками и пушистой гребенкой ресниц.
– Гордись, дорогой, гордись тем, что ты еврей, – всегда говорил ему дядя Лёва.
А ему всегда, каждый божий день, было неловко за своё происхождение.
*****
Виолончель была единственная, кого он нежно, опустив веки, мог обнять за талию, помогая ей спастись в толчее на пересадке в метро. Она была единственная, кто без него, без его любви – просто не мог жить. У неё была всего одна нога, она даже не могла без яшиной поддержки стоять. Несчастная, в смраде канифоли, дожидалась его каждую одинокую ночь в одёжном шкафу, и только хрупкие вешалки подставляли ей плечи, и только лёгкие рукава с бережно заштопанными локтями утешали её в призрачной нафталиновой мгле. Милая, милая девушка из скрипичного семейства, басо-тенорового регистра.
*****
Больше всего он боялся влюбиться. Такой маленький, такой некрасивый, да ещё и вдобавок еврей.
И, конечно же, влюбился.
У него не было денег на цветы, не хватало слов на комплименты, не хватало мужества на поступки. Как в нем душа держалась – неясно. И тут ещё – такая неприятность!
*****
В день рождения тёти Риты дядя Лёва и Яша были обязаны трудиться не покладая рук. Тётя же Рита наоборот – церемониально, будто царица, позирующая для портрета, складывала руки и следила за их работой. Полы блестели, залежи хрусталя были извлечены из серванта и не то что блестели – сверкали, накалялась плита, бурлило в кастрюлях, нарезались салаты, отглаженная скатерть белела парусом.
Потом начинали возникать гости. Смеющиеся и говорливые, они рассаживались вокруг стола, пока не подозревая, что под шубой скрывалась от глаз куцая позорная селёдка. Как будто надеялась, что ее никто не заметит и вовсе. А под салфеткой притаился обветренный хлеб, нарезанный по приказу тёти. Имелись также конфеты «Раковые шейки» в вазочке с трюфелями, морщинистые маринованные помидоры, стыдливо прикрытые усами укропа, неудачно сложенные салфетки (потому что дядя Лёва, в конце концов, не барышня, чтобы уметь всё такое делать! – и салфетки за него складывал Яша, как умел, а умел он плохо). Тётин стол как будто был задачкой на внимательность: ребята, а какие еще кулинарные промахи спрятались на этой трапезе?
Знакомые тёти Риты, завидев силуэт Яши далеко на кухне, наперебой начинали предлагать своих дочерей ему в невесты. Потенциальные невесты, между прочим, сидели за этим же столом и смущённо жевали, краснея до кончиков ушей, когда родители расписывали все их вообразимые и невообразимые достоинства тёте Рите и дяде Лёве.
Но тётя Рита знала всех этих дочерей – не красавицы (варианты: не умницы/давно не девушки/залежалый товар), и всех этих друзей знала – не богаты.
