Поколение Хэ. Хроника мутного времени - страница 8

***

Очередная книга Секацкого привлекла внимание Толика названием – «Бытие и возраст». В ней были приведены живые диалоги Александра Куприяновича Секацкого с заведующим его кафедрой на философском факультете СПбГУ Константином Семеновичем Пигровым. С работами последнего Толику не приходилось сталкиваться, но он прекрасно вел диалог и борозды не портил. По форме они оба явно работали под «Диалоги» Платона и это оказалось довольно живо и нескучно. Некоторые тезисы привлекли внимание Толика.

Во-первых, диспутанты-соавторы обозначили четкую функцию старости в жизни человека: функция старцев – философствовать, не гарантируя ни результата, ни качества. Толик призадумался – как-то неубедительно, пустословием попахивает. Обидно, однако… Но далее он прочитал: старость может восприниматься и как время свободы. И тут он вспомнил греческого европейца – профессора Караяниса, который как-то на конференции рассказывал о необходимых условиях, в которых возможно научное творчество. Последним из них он назвал «серендипность1» – этакий «дендизм» по отношению к мировым проблемам. Караянис подчеркнул, что для проявления серендипности необходимо создать ученому соответствующие материальные условия. Именно такие условия в советское время были созданы ученым-ядерщикам – они могли позволить себе занятия яхтингом, альпинизмом и горными лыжами – тем, что в наше время доступно только достаточно богатым людям. Они же могли позволить себе приглашать на концерты опальных бардов и писателей, что было немыслимо за пределами научных городков. Именно так! Ученый может творить, если мысли его не заняты проблемами прокорма, жилья и безопасности, как учил Абрам Маслов, гордо именуемый теперь Абрахамом Маслоу. Но именно этими-то проблемами современные ученые – друзья и коллеги Толика и были заняты в последние 30 лет.

Парадоксально, но практически все блага и бонусы от финансирования науки неизбежно оказывались в руках бездарей и соглашателей. Они шустро проникали на руководящие посты в научных и образовательных организациях и быстренько перераспределяли фонд зарплаты по выдуманным ими же критериям, которые, по большей части, не имели отношения к науке и образованию. Эти критерии вносились в положения о премировании и становились незыблемыми. Нередко утверждалось два положения о премировании: одно – для открытого доступа и другое, закрытое, – для «приближенных». В результате серендипность обеспечивалась тем, кто не мог ей воспользоваться по причине научной импотенции. И эта евнухоидальная система была выстроена от министерства до последнего захудалого университета.

Во-вторых, по мысли диспутантов, философия есть обмен неактуальными словами. В конечном счете выясняется, что именно все самое неактуальное наиболее актуально как внутренний стержень любого человека, и необязательно старого. С этой точки зрения старцам позволено этим заниматься – выходя на пенсию, человек начинает философствовать (причем, надо признать, по-разному – иногда умно, иногда не очень).

Прочитав это, Толик задумался о «неактуальности» размышлений стариков. Всю жизнь он искал инструментальность и применимость своих разработок. И до последнего не мог выйти из этой колеи. Когда он сталкивался с поздними книгами хороших ученых, некоторые из них поражали его полной свободой от принятых норм. Обычно коллеги соболезнующе говорили о таких книгах – дескать, хороший ученый был, но под старость «крыша слегка поехала». Такой книгой была «Исследования в области термодинамики информации и мышления» известного газового электрохимика, профессора химфака МГУ Николая Ивановича Кобозева. Толик купил ее еще в студенческие годы в книжном киоске химфака и прочитал взахлеб. Броуновское движение живых организмов; нейтрино, как носитель мышления; «векторизация» и «броунизация» и их связь через уравнение Смолуховского-Эйнштейна… Было, от чего слегка оторопеть и усомниться в канонах ортодоксальной науки. Книгу Альберта Иозефовича Вейника, член-корреспондента АН БССР, «Термодинамическая пара», Толик с трудом разыскал в «ленинке». Да и «Канатоходца» Василия Васильевича Налимова прочитал уже после перестройки. Во всех этих полузапрещенных книгах чувствовалась свобода мысли, нескованность – как официальной идеологией, так и «сложившимся мнением», которое иногда удушало свободную мысль посильнее любой идеологии. Возраст авторов давал им смелость обреченных на скорый уход из-под суда современников и твердо верящих в неизбежное понимание потомками.