На переменке одноклассники обступили меня со всех сторон. По очереди, очень вежливо назвались, рассказав мне, как бы, между прочим, и о своих занятиях после школы:
– Феодосия, – выступила первою одна рыженькая, вся в веснушках, девочка и присела передо мной в реверансе, – после школы я плету кружева!
– Какие кружева? – не понял я, пораженный еще и ее странным приветствием, вроде бы так приседали барышни в девятнадцатом веке?!
Феодосия вежливо пояснила мне, что кружева плетутся на коклюшках
– У них вся семья плетет! – бесцеремонно вмешался Серафим.
– Зачем? – чувствуя собственную тупость, спросил я.
– Кормятся они так! – закричал, будто глухому, неугомонный Серафим. – Лавку держат в центре города, продают кружева иностранным туристам!
И он для пущей убедительности потряс Феодосию за руки, призывая меня хорошенько рассмотреть ее ладони.
Я уважительно пожал ее пальчики, оказавшиеся хрупкими, такими маленькими и тонюсенькими, что куда там коклюшками орудовать!
Следующим в очереди был Лука, маленький малыш с большой головой, оттопыренными ушами и лаконичной прической – ежиком.
Лука застенчиво улыбнулся, но ничего не сказал. За него принялся рассказывать Серафим.
– Он у нас молчун! – жестикулировал энергичный оратор. – И еще реставратор! Вместе с родителями в антикварном магазине трудится, чистит, паяет старые самовары, промывает почернелые иконы. Мечтает после школы поступить в художественное училище, ведь верно, Лука?
Лука тут же поспешно закивал и, устыдившись устремленных на него взоров, скрылся за спинами своих товарищей.
Далее, я со все более нарастающим изумлением вслушивался в звучание старорусских, давным-давно вышедших из обихода, будто инопланетных имен и всматривался в простые курносые лица русских ребят. Мне подавали руки, кланялись передо мной и приседали в реверансе. И как же было жалко всех этих Иустинианий, Харитонов, Дионисиев, Фекл, Варфоломеев! Всю жизнь с такими именами! Детям своим дать такие отчества!..
Впрочем, ребята вроде как понимали необыкновенную сложность своей судьбы и потому, наверное, относились друг к другу уважительно, не обзывались, не коверкали имен.
В обыкновенной школе, скорее всего Феодосию оскорбили бы, обозвав Федькой. И не исключено, что эта Федька так бы и перешла дальше, в институт и на работу. А уж о Серафиме и говорить нечего, человеку с таким невероятным именем плохо пришлось бы посреди циничной и распущенной толпы нынешних школяров.
– Ну, а ты? – обратился я к нему, когда последний в очереди одноклассников заявил мне, что он после занятий в школе лепит фигурки из глины, затем обжигает в печи, расписывает красками и выставляет для продажи в магазине сувениров, что держит его семья.
– Я? – удивился Серафим, глядя на меня с полным непониманием, и повторил. – Я?!
В этом его «Я?!» прозвучало нарастающее как? Неужели нашелся человек, не имеющий представления о роде его занятий?!
За задохнувшегося в изумлении Серафима ответила вежливая Феодосия:
– Он сын священника, – заговорщицки подмигнула мне она, – ему труднее любого из нас.
– Почему? – сглупил я.
Лучше бы я ничего не спрашивал, вокруг тут же загудели возмущенные моею неосведомленностью, ребята.
А Феодосия принялась загибать передо мной пальцы:
– Он в церковном хоре поет, раз! – и загнула первый палец.
– С подносом для приношений по храму ходит, два! – и загнула второй палец.
