Поле сражения - страница 29

– Мне тоже, Катенька, хотелось бы, чтоб Саша отдохнул, ему бы на воды сейчас…

– На воду, а не на воды! – поправил жену Дмитрий Александрович. – Лена ждёт. Не поддавайся бабам, сынок, заласкают. Время – золото!

– Да, время действительно не позволяет отдыхать, – заметил Черепахин. – Россия в опасности, надо не о себе думать. Кто-то должен нести ответственность за будущее…

– Дурак только о себе не думает, – обращаясь к попу, сказал хозяин. – Если бы каждый думал о себе, на земле уже рай был бы. Скажи, Данилыч, монахи – святые люди?

– Есть и святые.

– Во! А о ком они пекутся? О себе! Только о себе. На земле хочет без греха прожить и в рай попасть. Святые! Мы, многогрешные, тоже о себе думаем, и пока думаем о себе, другим возле нас хорошо. А вот нашлись умники обо всех думать, и что получилось? Брат на брата с ножом полез. Тысячами гибнут людишки, как мухи. И всё во имя общего блага. Нет, ты о себе думай, а другой сам о себе позаботится. Вот и порядок будет. А если человек сам о себе не думает, ему на всё наплевать. Слова одни. Бог за всех! Один бог. Верно, Данилыч?

– Муж должен любить жену, мать – детей, дети – братьев…

– А все люди братья?.. Ложь!

Анна Георгиевна не слушала спора стариков, а все приглядывалась к молодому Машарину. Он мало походил на того баловня и спесивца, каким рисовал его муж. Был ровным, спокойным, в меру весёлым, не старался, как Андрей, говорить умно и красиво, и поэтому всё у него приходилось к месту. Болезненная бледность и худоба только подчёркивали его внутреннюю силу, которую чувствовали все, включая отца семейства, и все невольно подчинялись ей. Эта сила подавляла Анну Георгиевну, и она терялась, когда он смотрел ей в глаза.

Черепахину Александр сначала показался каким-то смятым и подавленным, и Андрей Григорьевич с удовольствием отметил про себя, что ту игру, которую они вели ещё в детстве за первенство в глазах товарищей, наконец выиграл он. Он позволил себе даже некоторое великодушие по отношению к Саше, но теперь понял, что ничего не переменилось, и он, как был на вторых ролях, так и остался, и снова по-детски ненавидел Машарина и завидовал ему. Особенно раздражал его диалог между Александром и женой, где важны были не слова и не взгляды, а нечто не поддающееся определению. Чувствуя это, он постоянно вмешивался, стараясь взять часть разговора на себя, и выглядел глупо, вроде телефонного провода между двумя разговаривающими.

Они вспоминали Петербург. Анна Георгиевна рассказывала о круге своих знакомых и о столичных развлечениях, а закончила грустным вопросом:

– Как там сейчас? Наверное, всё митингуют, стреляют и жгут на мостовых костры…

– Пожалуй, сейчас там хуже, – отвечал Александр. – Я последний раз видел город в бинокль, когда был при ставке генерала Краснова… Пока большевики удерживают столицу. Война, Анна Георгиевна, война.

– Надоела мне эта война ваша, – вставила Катя, чтобы перебить разговор брата с неприятной ей женщиной. – Никому она не нужна. Ведь ты не стал бы больше воевать, Саша?

– Война, Екатерина Дмитриевна, не забава, – ответил за него Черепахин, – особенно внутренняя война. Её не прекратишь по желанию. И мирного договора не подпишешь. Вопрос стоит о физическом истреблении противника. Иначе ничего не получится.

– Ирод резал младенцев, однако Христос, спаситель наш, жив поныне и присно, – заметил поп.

– Что вы этим хотите сказать? – резко обратился к нему Черепахин.