Самого старшего брата расстреляли в шесть утра в августе 1952 года – он тоже писал. Но младший не узнал об этом.
Дедушкины стихи остались в ящике стола, а когда бабушка вернулась из Алмалыка, стола уже не было, а были матрасы на полу, и на них – незнакомые люди.
Вор сунул руку в форточку и плавно отжал задвижку. Отворил бесшумно, присел на корточки, вглядываясь. Потянул носом…
– Сиди не рыпайся… А то вниз полетишь, – прошептало в самое ухо. – Перед ним стоял мужик в нижнем белье, сам лысый, а в зубах окурок.
– Назад давай… потихонечку… Ты чего? – А тот дышал шумно, дрожал крупной дрожью, вцепившись обеими руками в белую ткань.
– Руку пустил – и назад! Ишь, развезло… Пусти, говорю!
Политрук достал спички и прикурил. – На, потяни! – И вставил окурок в смрадно лязгающий рот. – Ну всё? Да-ай сюда! – Погасил в пепельнице. Когда обернулся, в проеме было лишь небо. Зашуршало только вниз по водосточной…
– Им из Кнессета виднее…
– Значит, отдать этим уродам?
– Мир в обмен на территории!
– Не мир ты получишь, а…
– Попрошу не выражаться при раве Зеликовиче!
– Хорошо, только пусть он нальет!
– Там каких-то козлов нагнали с дубинками… Говорят, по головам бьют!
– Стрелять их надо! А мы сидим тут, четверо вооруженных мужиков, и только…
– При уважаемом раве Зеликовиче!
– Кого ты будешь стрелять – своих?
– У меня там две дочери!
– Как же ты их туда пустил? Это же дети!
– Пустил?! Они обозвали меня предателем!
– Я же говорю – стрелять!
– А солдаты – не дети?
За окошком вагончика летели лепестки акации и казалось, что это пошел снег. На полу валялся разнообразный инструмент, пахло бензином и финиковым самогоном. Мы начали около семи утра, и сейчас, – к полудню, грохот грузовиков по мостовой, влажные простыни в кухне, глаза Зумруд и четыре пальмы за колючей проволокой слились в одно: по-прежнему бухало сердце и скакали перед глазами оранжевые протуберанцы, но казалось уже, что так и должно быть…
– Сказано, что надо пить по четыре стакана, но не сказано, чего… Вот пусть уважаемый нам расскажет!
– Сказано пить, пока не возвеселится душа! Извлекай из зла добро, – как сказал Иермияху…
– Хорошенькое веселье!
– У тебя есть выбор?
В 1948 году в школе зачитали «Положение о школьной форме». После чего тетка нацарапала в первой попавшейся под руку тетради пародию на приказ министра просвещения УССР.
Теткин приказ касался поведения советской школьницы при отправлении большой и малой физиологической надобности и содержал излишние подробности. Тетрадь пошла по рукам, училка заметила, отобрала и побежала к завучу. Волна паники ударила по теткиной подруге – закоренелой двоечнице, уличенной к тому же в некоторых не по возрасту тяжких преступлениях против нравственности. Тогда тетка побежала в учительскую и «встала на путь деятельного раскаянья».
Бабушка была вызвана в школу в тот же день.
– Я кладу эту гадость под сукно! – заявила директриса. – Якщо нихто… никто не сообщит куда следует, это так и останется, а если… – она очень волновалась, – то… вам что, мало было вашего брата?
Бабушка никогда не повышала голоса и не говорила грубых слов (она окончила Фундуклеевскую женскую гимназию), сказала лишь: «Я всегда полагала, что ты умный человек, но я ошибалась!» Этого оказалось вполне достаточно – тетка рассказывала, что была «убита на месте».
Случилось чудо: никто так и не обеспокоил «славные органы» враждебной вылазкой племянницы врага народа. Но мне хочется верить не в чудо, а в самые обычные вещи.
