– Eh bien qu’est ce qu’il y a?>374 – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал Пончини. Пьер сказал про>375 больных.
– Ils pourront marcher que diable,>376 – сказал Пончини, отворачиваясь, и принялся за укладку.
– Да нет, они не могут идти, – сказал [Пьер], – один, верно, нынче, завтра умрет.
– Eh bien on le laissera où il est, voilà tout,>377 – сказал другой. Пьер начал было говорить, как вдруг Пончини крикнул на него и велел солдату отвести его на место.
– Allez à ce qui vous regarde, faites vite vos paquets et marchez, voilà tout.>378
Пьер пошел в балаган. Каратаев, собравшись, возился с французом, примеривая ему рубаху, и сам торопился, как и все. Через 5 минут всё было готово. Солдаты строго пропускали мимо себя, считая, пленных.
– Filez, filez,>379 – сердито приговаривал Пончини.
*№ 265 (рук. № 97. T. IV, ч. 2, гл. XI, XIII).>380
6 октября весь день двигались войска, ездили посланные и фуры и ломались балаганы французов и кухни; но о пленных всё еще не было никакого распоряжения. На другой день, 7 октября, все пленные солдаты>381 были на работе – таская и укладывая кули муки для французов; в балагане оставались только два больных солдата, офицеры и четыре человека, шившие рубашки для французов. В том числе был и Каратаев, распевавший песню своим тонким голосом. Пьер стоял у двери балагана.
Погода стояла ясная, тихая, теплая, так называемое бабье лето. Лист уже обвалился с деревьев, летняя трава засохла, всё, казалось, приготовилось к зиме, но>382 новая трава легла отовсюду и почки надувались на кустах и деревьях.
Тот хрустальный, ясно неподвижный блеск, который бывает только осенью, волшебной красотой освещал и голубое небо и землю.
Было тепло на солнце, и тепло это с кристальной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе и имело особенную прелесть.
Из двери балагана виднелся далеко на Воробьевых горах белый дом Мамонова, далеко, но отчетливо определенно своими линиями и углами [на] лазурном небе с пухлыми белыми облачками. Вблизи виднелся дом Алсуфьева, занимаемый французами, и на дворе кусты сирени с еще темнозелеными старыми листьями. Везде были развалины, нечистоты, во время пасмурной погоды безобразно отталкивающие, но теперь, в этом прозрачном, неподвижном воздухе и ярком свете, эти самые нечистоты и развалины были величественно прекрасны и успокоительны. Стайки воробьев, весело чирикая, то взад, то вперед перелетали по ограде сиреневых кустов.
[Далее от слов: Одеяние Пьера теперь состояло кончая: и воспоминание это было ему приятно близко к печатному тексту. T. IV, ч. 2, гл. XI.]
Из балагана слышалось пение Каратаева, со всех сторон слышны были резко>383 голоса переговаривающихся. Но в погоде было что-то заковывающее, неподвижное, и голоса эти не нарушали блестящее спокойствие, лежавшее на всем.>384
>385– Eh bien, comment allez vous, mon cher monsieur?>386 – сказал>387 Пьеру, подходя к нему, коренастый, румяный офицер, – il fait bien beau, n’est ce pas?
Офицер этот был один из самых старых знакомых караульных>388 офицеров, который всегда, бывая в карауле, подолгу беседовал с Пьером. В первый раз, как, разговорившись с Пьером, этот офицер узнал, каким образом Пьер попал сюда, он>389обещался непременно довести о том до сведения высшего начальства.>390 Но, прийдя в другой раз,>391 не возобновлял об этом разговор.>392 Офицер этот был неглуп, имел некоторое образование и,
