– Что, скурехи, песен не играете? – крикнул он на девок. – Я говорю, играйте на наше гулянье.
– Здорово дневали? Здорово дневали? – послышались приветствия.
– Что играть? разве праздник? – сказала баба. – Ты надулся и играй.
Ергушов захохотал и толкнул Назарку. – Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.
– Что, красавицы, заснули? – сказал Назарка. – Мы с кордона помолитъ[18] пришли. Вот Лукашку помолили.
Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился против девок. Широкие скулы и шея были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно; но в этой медленности и степенности движений было больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, который, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу, он ровным, неторопливым движением приподнял шапку, посторонился и снова стал против нее, слегка отставив ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кинжалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подошла Марьяна.
– Что же? надолго пришли? – спросила казачка, прерывая молчанье.
– До утра, – степенно отвечал Лукашка.
– Да что ж, дай Бог тебе интерес хороший, – сказал казак: – я рад, сейчас говорил.
– И я говорю, – подхватил пьяный Ергушов, смеясь. – Гостей-то что! – прибавил он, указывая на проходившего солдата. – Водка хороша солдатская, люблю!
– Трех дьяволов к нам пригнали, – сказала одна из казачек. – Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.
– Ага! Аль горе узнала? – сказал Ергушов.
– Табачищем закурили небось? – спросила другая казачка. – Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут еще. Вишь, он небось, чортов сын, к себе не поставил, станичный-то.
– Не любишь! – опять сказал Ергушов.
– А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с медом поить, – сказал Назарка, отставляя ногу как Лукашка и так же, как он, сбивая на затылок папаху.
Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку, которая ближе сидела к нему. – Верно, говорю.
– Ну, смола! – запищала девка: – бабе скажу.
– Говори! закричал он. – И впрямь Назарка правду баит; цыдула была, ведь он грамотный. Верно. – И он принялся обнимать другую девку по порядку.
– Что пристал, сволочь? – смеясь запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него.
Казак посторонился и чуть не упал.
– Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.
– Ну, смола, чорт тебя принес с кордону! – проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. – Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.
– Завыла бы небось! – засмеялся Назарка.
– Так тебе и завою!
– Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? – говорил Ергушов.
Лукашка всё время молча глядел на Марьянку. Взгляд его видимо смущал девку.
– А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? – сказал он, подвигаясь к ней.
Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.
