Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды - страница 22

Наливкин повторяет почти один к одному все свои тезисы, изложенные в записке 1899 г., но вывод делает абсолютно противоположный – европейская цивилизация должна отступить, отказаться от своей мессианской идеологии, признать другие цивилизации равноправными себе, направить свою энергию на собственную внутреннюю трансформацию. По форме это все еще ориентализм, который апеллирует к «Европе» и «Востоку» как отдельным мирам и использует имперские метафоры «сна» и «пробуждения». По содержанию же это попытка по-новому интерпретировать взаимоотношения «Европы» и «Востока», направить взгляд с границ «европейской цивилизации» на его центр [119].

Итак, генерал и активный деятель имперской власти становится социалистом, чье мировоззрение представляет собой довольно хаотическую смесь либерально-социалистических и ницшеанско-толстовских идей. Переосмыслил ли Наливкин свое представление о роли России в Средней Азии?

Я уже упомянул вышедшую в 1913 г. книгу «Туземцы раньше и теперь». Написана она была, по словам автора, в первой половине 1905 г., т. е. до появления Манифеста Николая II, по просьбе туркестанского генерал-губернатора Н.Н. Тевяшова и представляла собой первоначально своего рода обращение к царскому чиновнику. В тексте книги можно обнаружить самые разные ипостаси Наливкина.

Наливкин-колонизатор отмечает положительные результаты русского завоевания – прекращение междоусобиц и водворение относительного порядка, ознакомление туземцев с основами русской «гражданственности и культуры». Наливкин упоминает почту и телеграф, которые производили «неотразимое впечатление», казначейства и банки, суд, введение выборного начала и реорганизацию податного дела, повышение материального достатка населения, развитие экономики, освобождение от древнего домостроя, возможность ездить по миру. Все это пробило брешь в стене, отделявшую «полусонный, замкнутый мирок от неугомонно-шумного мира европейской цивилизации»[120]. В этой части рассуждений прочитываются ориенталистские представления. Но Наливкин-социалист идет дальше – он показывает и негативную сторону. Мужчины шли в «открывшиеся нами питейные заведения» и спивались там, женщины «охотно шли на содержание к русским» [121]. В этом автор видел не саму «свободу», а ликование «раба, почуявшего свободу». Наливкин пишет о взяточничестве и продажности русских чиновников, в том числе самых высокопоставленных, об «этнографическом завоевании» (т. е. переселении русских), которое превратилось в насильственное отбирание земли у туземцев. Наливкин говорит и о продажности народного суда, и утрате авторитета русского суда, о возрастании повинностей.

Наливкин-колонизатор откровенно пишет о попытке «возможно широкого распространения среди туземцев знаний русского языка, русской грамоты и др. предметов нашего школьного преподавания», за которой прятались «смутные и тщательно маскировавшиеся негласные надежды на возможность русификации туземного населения»[122]. «Большинство интеллигентных русских людей» были «искренне убеждены» в необходимости распространения знаний государственного языка среди «инородцев» и верили, что русификация туземцев вполне возможна. Наливкин-социалист признается, что «нравственные» результаты «практики» русско-туземных школ были «очень скверные»[123].

Наливкин-социалист беспощадно критикует имперскую практику и расхожие «знания» о туземцах. Русские, по его мнению, не хотели ничего знать о жизни местного населения, не изучали их языки, «пытались в своих канцеляриях решить административное уравнение с тысячью неизвестных»