На Косом острове – тащил его когда-то ледник, кряхтел и пыжился, но выдохся и бросил – летом часто останавливались байдарочники. Иногда только переночевать, и эти гадили больше, чем те, кто задерживался на несколько дней, те кое-как прибирались.
Олег приезжал на остров со Славкой. А раньше еще и с Шурупом. Тому стоило оказаться на берегу, как он начинал радостно безумствовать, то повизгивая, то заливаясь лаем. А Славке здесь была самая пахота. Лишь поначалу лицо его кривилось, на глаза наворачивались слезы, руки повисали бессильно.
«Не плакать!» – строго говорил Олег.
Было у них на Косом укромное место – яма, оставшаяся после скатившегося по склону валуна. Камень успел вновь врасти в землю, а яма на прежней его лежке осталась, пусть и приглаженная временем. В этой яме Олег разводил костер и сжигал все, что приносил Славка.
На острове были окопы – с косогора хорошо просматривался вражеский берег, – россыпь стрелковых ячеек. Огонь запалить можно было и в них, но в самый первый раз, выбирая место для костра, Олег обошел их стороной.
Когда солнце скатывалось к лесу, Олег залезал в лодку, чтобы поймать вечерний клев, а с ним и впрямь что-нибудь поймать, тех же уклеек, тоже рыба.
Он подсекал, выуживал, забрасывал снова, а Славка все причесывал да прихорашивал остров. Закапывал жестянки и бутылки. Собирал в кучки головешки у костровищ. Всякую бумагу – линялые газеты, салфетки, обертки – бросал в костер, и туда же разную пластмассу: огонь все стерпит.
Олег тянул до последнего, потом сматывал удочки и отправлялся за Славкой и Шурупом.
Звереныш, топыря лапы, запрыгивал в «бестер». Потом в лодку садился Славка. Заглядывал в глаза благодарно и преданно. Хватался за весла. На моторе было бы быстрее, но Славке нравилось грести, и это еще несколько минут рядом с дядей Олегом.
На причале их ждала Колычева. Она всегда встречала их, когда они ездили на Косой: темно все-таки, поздно.
«Мама! – кричал Славка. – Мама! Мы плывем».
Мария Филипповна не отвечала, оставаясь безмолвным силуэтом, вырезанным не слишком умело – ни талии, ни шеи – из черной бумаги. В силуэт ее превращал фонарь у причала, маяк, желтая бусина, зажигавшаяся от фотореле, остальные фонари на территории усадьбы требовали ручного вмешательства. И этот фонарь, укрывшийся за спиной, окружал Колычеву светящейся каймой. Это было красиво, почти волшебно.
«Мама!» – кричал Славка.
Нос лодки ударялся о причал. Колычева подхватывала веревку, привязанную к носовой утке.
Славка ставил на помост Шурупа, и тот уносился к дому, к миске, в которую налила молока эта замечательная добрая женщина.
Выбирался на причал и Славка. Он что-то говорил, быстро-быстро, захлебываясь словами. И не в силах объяснить, как ему хорошо, тыкался головой в плечо матери, продолжая лепетать что-то уже совсем бессвязное.
Мария Филипповна гладила сына по голове, но смотрела на Олега, словно пыталась что-то разглядеть. Или разгадать.
Олег привязывал «бестер». Обвивал цепью дейдвуд мотора и замыкал замок, чтобы не снимать подвесник и никого не искушать: свои, местные, не тронут, но вдруг кто сторонний на озере объявится, что вряд ли, конечно, но всякое случиться может.
Самые обычные дела позволяли изгнать с лица то, что могло его выдать. Он не хотел такой откровенности. «Мама!» – кричал Славка. У него такого не было. С мамой, его мамой, дай ей Бог здоровья. Он завидовал Славке, злился на себя и не в силах был с собой справиться.
