Странно, но подарки, предназначенные для меня, в памяти не остались. Разве что заводная жёлтая обезьянка: мы с мамой пошли в парк первого января, завели обезьяний механизм, уродливый плюшевый зверь покувыркался немного в снегу и почти тут же сломался. Папа сказал, что механизм заржавел от влаги, но починкой игрушки так никто и не занялся.
Был ещё маленький карманный калькулятор на солнечных батарейках, так необходимый мне в школе: он был совершенно плоским и его спрятали между двух шоколадок, перевязав ленточкой. Я вынула подарок из-под ёлки, и ком встал в горле: «Шоколадки? И всё?!» Мне моментально захотелось расплакаться. Взрослые сказали, что надо развязать ленту, а мне уже хотелось только плакать, и этот долгожданный калькулятор ни малейшей радости не принёс.
Однако, он прослужил мне года три-четыре, что не так уж мало для китайской безделушки.
Я сейчас думаю: ведь это была вещь, необходимая мне в учёбе… Почему её нужно было дарить именно в качестве новогоднего сюрприза? Необходимая ребёнку вещь не должна носить статус подарка, она должна быть просто покупкой. Тем более такая утилитарная, как карманный калькулятор.
Ёлку в нашей семье наряжали исправно до тех пор, пока был жив дедушка.
Ёлка занимала своё законное место в большой проходной комнате даже тогда, когда мне, по возрасту, это уже никак не могло быть интересно, даже тогда, когда родители развелись, и мы перестали исполнять эту «новогоднюю повинность» – сбор всей семьи за праздничным столом.
Я спрашивала деда, зачем он по-прежнему покупает ёлку к празднику, а он отвечал, что бабушка просит… Правда, когда родилась моя старшая дочь, бывавшая на Октябрьской улице очень часто, то дедушкины ёлки получили как бы вторую жизнь.
Сейчас вспоминать мне о них очень и очень грустно: семейный праздник (да, у нас его называли именно семейным!), которого никому на самом деле не хотелось, но который был неизбежен «согласно постановлению» бабушки.
Подавалось к столу всегда одно и то же: жареная курица или индейка в окружении горячего зелёного горошка и длинных ломтиков жареной картошки, которые бабушка гордо именовала «картофель по-французски». Перед обжаркой бабушка раскладывала влажные ломтики картошки между двумя полотенцами – именно на этом этапе «русская» картошка превращалась во «французскую», отдавая лишнюю влагу ткани. В итоге пожаренные ломтики казались сухими и хрустящими.
Салатов бабушка на стол не допускала: она объясняла это своей брезгливостью к различного рода «мешанине». Разрешались только солёные огурцы, порезанные крупными дольками (свежие тогда появлялись в продаже только, кажется, в марте), отдельные веточки зелени, домашняя квашеная капуста.
Открывалась единственная баночка грибов, собранных и засоленных летом специально для этого застолья, финский сервелат, сыр, шпроты. Красную рыбу бабушка не жаловала: её мать Ольга говорила, что красная рыба – для пролетарского стола. Бабушка свято помнила этот наказ собственной матери и всегда просила деда купить белую – хоть сколько-нибудь. Когда осетрина исчезла из продажи, пришлось, конечно, соглашаться на то, что было: лосось, форель и даже горбушу. Небольшие баночки с чёрной и красной икрой присутствовали на столе всегда.
Помню ещё селёдку в продолговатой фарфоровой селёдочнице, порезанную на кусочки, сдобренную подсолнечным маслом, с кружками лука сверху. Я не могла её есть, мешали мелкие косточки, так ощутимые детским нежным нёбом. Я совершенно не понимала, как могут её есть взрослые. Никакой «шубы» селёдке не полагалось: считалось, что тогда это будет та самая «пролетарская» мешанина, недопустимая для цивилизованного бабушкиного стола.
