На следующий день мельник Тузиков всем селом был «взят в оборот». В ходе народного суда, не желая всю вину брать на себя, Иван Самойлович изложил следующее:
«На другой день после стычки с Севостьяновым ко мне на мельницу пришёл батюшка Митрофан и стал увещевать, что во всех бедах на селе виноваты артельщики, руководимые Куприяном Фомичём.
– Уважаемых на селе людей, – указав на меня, – ни в грош не ставит. Всё по-своему норовит сделать. Пожелал молоканку сотворить, нате вам, получите. Задумал тебя, Иван Самойлович, – жалостливо посмотрел на меня, – по миру без гроша в кармане пустить, пожалуйте! Ещё одну мельницу задумал поставить, а с нею и цены за помол снизить. Разве такой жизни ты желаешь себе и семейству своему? Нет, ясно дело! А ему наплевать на тебя и семью твою, ему своя рубаха ближе к телу.
– Тебе-то какая от этого выгода, батюшка? – спросил я его.
– Нет мне выгоды личной от этого, – ответил священник.
Не понял я его поначалу, не понял, что солгал он мне. Имел он выгоду, извести желал Севостьянова моими руками, а мне, дураку, невдомёк было.
– О приходе пекусь, – продолжал говорить отец Митрофан. – Мирно жили, покуда Севостьянов не поставил молоканку, четвёртую по счёту. Народ стал грызться меж собой, а мне приходится усмирять прихожан и не доносить куда след о беспорядках в селе. А ежели он мельницу поставит, то народ совсем перегрызётся и войной пойдёт друг на друга, тут уж не скроешь никакие безобразия. Каторгой для многих сие беззаконие может обернуться, детки сиротами останутся, вдовы руки на себя накладывать зачнут. Вот такая перспектива намечается, Иван Самойлович.
Сидели мы с батюшкой за столом моим, вино пили и планы, как извести Куприяна Фомича строили.
Сговорил он меня послать ночью к дому его работника моего Кузьму Чумаченко. Сказал, что самое лучшее будет, если среди ночи коровник его огнём охватится.
– Не дурак, Севостьянов-то, поймёт, что это первое ему предупреждение, а коли продолжит настаивать на постройке мельницы, можно и… чего сурьёзнее произвесть противу него, – сказал батюшка».
– Что делать будем, люди, с Тузиковым Иваном Самойловичем? – обратился к сельчанам, собравшимся на суд, председатель собрания Дмитрий Поломошнов – сельский писарь. – Бумагу я с его слов составил, и подписал он её. Дальше как поступим с ним?
– Спалить мельницу его к чертям собачьим, как возжелал спалить коровник с коровой в нём у Куприяна Севостьянова, и весь разговор, – донеслось из глубин сборни.
– А и верно, чё цацкаться с ём, мироедом! Кажный божий год повышает цену за помол, – выкрикнул Перепёлкин.
– Смилуйтесь, люди! Пожару-то не было! – взмолил о пощаде Тузиков. – Детки у меня малые.
– А о Севостьяновских детках ты думал? – спросили мельника собравшиеся на суд люди.
– Бес попутал! Отец Митрофан, будь он неладен, споил и сговорил на злое дело. А цену, вот ей Бог, – Тузиков перекрестился, – вдвое спущу. Только не жгите мельницу, не губите семью!
– Это ты сейчас такой сговорчивый, а как начнёт артель свою мельницу ставить, тут же хвост-то и подымешь, – выйдя к народу и встав лицом к нему, твёрдо проговорил Севостьянов.
– Люди добрые, истинно говорю. Вот вам крест! – Тузиков вновь перекрестился. – Ни словом, ни делом поперёк артели не пойду. Только не губите.
– Бог с ним! – кивнул на Тузикова – Севостьянов. – Не держу я на него зла. И вы, народ, отпустите его с миром. Чую, натерпелся он страху, осознал вину свою… Что ж мы звери, что ли? Губить душу человеческую, грех на душу брать! Ну, сглупил человек, так ведь прощение просит. Пущай идёт домой, семья-то, верно, молит за него. Простим его?
