И все же земельная реформа для учеников наверняка означала просто слова, и слова эти цеплялись друг за друга, вырастая в бесконечную путаную цепочку. И где-то на последних партах параллельно разрастался шумок, который она поначалу старалась не замечать, потом сделала замечание, что-то вроде: «Де-евочки!», однако девочки не обратили на нее никакого внимания, и ей стало даже удивительно, неужели им совсем неинтересно, что помещик мог взять и продать ребенка, отобрав его у родителей. И что при этом помещики полагали, будто крепостные искренне преданы им.
Впрочем, девочек наверняка гораздо больше интересовал пирсинг. По крайней мере у Маши Твороговой брови были истыканы до того, что на нее больно было смотреть. Вера успела мимоходом подумать, останутся ли на бровях шрамики – после того как девочка решит избавиться от лишних деталей. И вот на фоне этих посторонних мыслей Вера опять ощутила смутное беспокойство, хотя странной собаки во дворе уже не было. Однако ей что-то сильно мешало, помимо шума на задних партах.
– Далеко не все крепостные были несчастны, – внезапно грянул густой голос прямо у нее за спиной.
Вздрогнув, Вера оглянулась и почти уперлась в высокую грудь Екатерины Алексеевны, директора школы, которая неизвестно когда возникла в дверях и, вероятно, слышала и шумок, и путаный рассказ Веры Николаевны. Однако больше Веру поразил смысл этой ее реплики, неожиданной для человека почтенного возраста, в котором пребывала Екатерина Алексеевна – ей было уже за шестьдесят.
Екатерина Алексеевна, покачивая грузными бедрами, поплыла между партами, продолжая повествовать как бы для себя, однако класс затих и прислушался.
– Обычный крепостной мог пользоваться в обществе более высоким уважением, чем простой свободный человек, если хозяин этого раба обладал высоким социальным статусом.
– Холоп? – не выдержала Вера.
На самом деле ей очень хотелось воскликнуть: «Да что вы такое говорите!», однако слова ее почему-то покинули. Может быть, именно так чувствовали себя холопы в присутствии барина. Откуда, правда, нам известно, что далеко не все рабы жаждали освобождения, если они не выражали этого вслух, то есть вообще не выражали? Они же были немы. Значит, ничем не проявили себя даже хотя бы в русской литературе. За них писали радищевы и тургеневы: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»…
– …Хозяин мог назначить своего холопа управляющим хозяйством. Вследствие этого некоторые холопы были своеобразным прообразом экономов в помещичьем хозяйстве… – Екатерина Алексеевна рассказывала со знанием дела, и класс ее действительно слушал.
Наконец раздался звонок. Екатерина Алексеевна, завершив начатое предложение, выдержала небольшую паузу, только потом легким кивком отпустила класс, и, пока шумная гурьба обтекала Веру как некую незначительную помеху движению, директриса выговаривала ей с незлой полуулыбкой, что для молодого педагога главное – установить с ребятами контакт, а для этого надо либо по-настоящему заинтересовать класс своим предметом, либо наладить дисциплину авторитарными методами… Екатерина Алексеевна ярко красила губы малиновой помадой, поэтому каждое ее слово казалось четко выверенным, чеканным.
В гардеробе перед зеркалом Вера первым делом попыталась так же ярко нарисовать себе губы, но помада у нее была нежно-розовой, поэтому особенного эффекта не получилось. Красная помада ей вообще была не к лицу, к сожалению, потому что только подчеркивала пылающие веснушки, которые мгновенно расцветали на носу и щеках. Там же, перед зеркалом, разглядывая свои веснушки, Вера успела подумать, что переносить стабильную жизнь в рабском состоянии вообще-то легче, чем брать какие-то личные обязательства. Раб не отвечает за свои поступки – ответственность за них несет хозяин. А еще она подумала, как хорошо было бы стать толстой. Толстых учительниц всегда слушаются именно потому, что они выглядят внушительно, авторитетно. И потом сама удивилась, с чего вдруг ей в голову полезли такие мысли.
