Дорога поначалу тянулась берегом Илима, успокаивая привычным видом далеко и удобно для глаза распахнутой речной долины с мягкой свежей зеленью островов, буйной порослью прибрежного разнотравья, густо сдобренного желтизной и синью рванувшихся в рост летних цветов. А уж клинья, квадраты, узкие полосы, реже – широкие, в размах разбеги полей, врезающихся до подножия, а то и по пояс сопок, и вовсе слепили ярчайшей зеленью дружных всходов, слегка оглаживаемых теплым солнечным ветерком и вздрагивающих, разом подающихся по движению этого ласкового поглаживания. Это дружное шевеление чуть заметно меняло цвет зелени, и в голове от подобной почти невидимой перемены зарождалось желание смотреть и смотреть, не отрываясь, окрест. И еще, пьянея от простора и движения, хотелось не то запеть, не то просто закричать нечто радостное и самому себе непонятное. Но Степка опухшими от слез глазами почти ничего не видел, а Анисимович, как только скрылись избы деревни, разом сникший и ссутулившийся, глядел лишь на пыльный капот и ветровое в трещинах стекло. И лишь Санька, все еще не привыкший к своей полной власти над взвывающей и стучавшей всеми своими изношенными до нельзя суставами машиной, готов был и петь, и кричать, и гнать без остановки хоть на край света по разбитой, в колдобинах и непросохших лужах дороге. И только искреннее сочувствие к незавидной участи своих пассажиров удерживало его от беспричинной радостной улыбки и вертевшихся на языке вопросов.
Потом дорога отвернула от реки и круто всползла на невысокий приступок перевальной гривки, за которой пьяно завихляла по болотистой долине неширокой прозрачной Коченги, в дальних верховьях которой веером разбегались лучшие ухожья охотников с их деревни. Машина почти задохнулась на этом достаточно серьезном для нее препятствии, и если бы Санька хоть на секунду промедлил с переключением скорости, непременно покатилась бы назад, и один леший знает, как скоро удалось бы ее оживить для последующего продвижения.
До гати с грехом пополам добрались лишь к третьему часу пополудни. Санька лихо тормознул впритык к огромной луже, подождал неспешной высадки своих пассажиров и, стараясь не глядеть в опухшее от слез лицо Степана, пожелал уходящим всяких благ и легкой дороги. Но тут же, сообразив, что своим пожеланием удружил бедолагам крупной сольцой на покарябанное до крови место, покраснел и, засуетясь глазами по верхушкам окрестных елок, вдруг рывком обнял Степку и, хлопнув его несколько раз ладонью по спине, так, что пыль от старенькой телогрейки серым дымком окутала ладонь, тихо сказал:
– Ты это… Я тете Надежде и дров помогу, и другое что… Не сомневайся даже. – И громче, чтобы слышал Анисимович, добавил, на свой лад переиначив недавно услышанные от отца слова: – Говорят, там за ударный труд срок вдвое идет. Так что не задерживайтесь. И так колхозные кадры, как на погарье пеньки, а без мужиков, как бы нас вовсе не прикрыли за ненадобностью. Так что ожидать будем, как вьюрки лета. Здесь и встречу, если знать заранее дадите.
Он долго крутил заводную ручку машины, с трудом, чуть не застряв на болотистой обочине, развернулся и, наконец, уехал, помахав от поворота рукой, а Степан с Федором Анисимовичем все еще стояли перед лужей, обманывая самих себя ожиданием окончательного исчезновения из виду последней ниточки, связывающей их с домом.
