Улыбчивый и обманчиво добро-пузатый здоровяк с остатками седой пакли вкруг лысины, спрятанной под колпаком, махнул Хорне, подзывая к себе. Ньют, отвернувшись, нахмурилась, прижала старый сапог Хорне ногой:
– Не болтай о деньгах, Хайни, говори о призе с груза. Я за Блэкбардом!
– Зачем? – Хорне, тяжело закипая, начал злиться.
– Блэкбард не обещает, чего не может, а твой Молдо мед в уши льет!
– Молдо дед верил.
Ньют тихонько вздохнула:
– Но ты не дед, Хайни. Пока еще не дед.
Ньют была права. Как и частенько, в любых вопросах.
– Хорошо. Я тебя жду.
Молдо улыбался, темнея дырками с правой стороны, под шрамом, змеившимся от глаза и до подбородка, кувалдой торчавшего из бакенбард. Почесал седую шерсть, буйно лезущую через зеленую ткань рубахи, поправил теплый живот на пуху. Кивнул вслед устрекотавшей Ньют:
– Куда твоя малахольная дернула, младшой?
Хорне не любил, когда младшим называл кто-то, кроме отца с дедом. Но куда тут денешься, верно?
– Знакомых хочет поискать.
– Голова не трещит? – вчера Молдо не пил, ушел сразу, как деда спустили с баркаса к Морскому королю.
– Нет, все хорошо. Дело есть, Молдо.
Молдо приподнял густую, козырьком нависающую, бровь. Сплюнул, затер:
– Прямо-таки дело? А я младшой, уж хотел к тебе, «Котом» попытать, не собираешься ль по дешевке скинуть посудинку… А ты, эвон как, дело!
– Там есть где присесть, без лишних ушей? – Хорне кивнул на «Соленого Зайца».
Молдо пожал плечами, опять усмехнулся:
– Ради такого – отыщется, младшой, блоддеров хвост.
Молдо вроде бы не насмехался, но что-то тонко дергало изнутри. Хорне вида не показывал, шел за ним, понимая – либо подозрительный из-за Ньют и ее подозрительности, либо ему самому не нравится все эти «младшой» и скинуть посудину». Продавать «Кота»? Ему? Ну-ну…
Народа к обеду в порту – не протолкнуться. Кого только нет, почти всех цветов кожи, разодетые в шелка с бархатом, в отрепье и рыбью кожу, в перьям с костями, даже иногда попадались дикари с далеких западных островов, носящие деревянные крашеные маски на лицах. Стреендам бурлил жизнью, слонявшейся вдоль пирса туда и сюда, обратно и снова, попивая эль, пиво, вино, бренди и сидр, щелкая орехи, грызя засахаренные фрукты и чавкая свежей жареной корюшкой.
Черные лоснящиеся матросы с каравана, идущего от Черного берега единым строем и рассыпающийся судами-бусинами, как только справа показывался пролив, ведущий в Длинное море. В Стреендаме этим, ночью не разглядишь, зато зубы как алебастр, никто и не дивился. Чего у них не видели-то, особенно портовые девки? Черныши, пристав к пирсу иногда бежали в бордели даже раньше полной выгрузки. Особенно тянули их рыжие, с конопушками на сметанно-белой коже, полногрудые милашки с Оловянных островов.
Строгие, светлые и ржаво-желтые почти соседи из Доккенгарма, скупо перекатывающие слова на своем гавкающем языке, ходили всегда по трое. В синих камзолах с желтым кантом, серых полотняных рубахах со штанами, заправленными в сапоги, в шапочках пирожком. Пироги-то доккенгармцы ценили сильнее прочего. Хлеба на их скалистых берегах росло мало, а Стреендам, перевалочный порт, принимавший и отгружавший зерно, славился пирогами, пышками и всяким разным печением.
Совсем ближние гости, из магистратур, все как один, вне возраста, тощие. Совсем как сам Хорне, все тянувшийся в дедовские шесть футов и худой, как угорь. Серое и черное, строгое, без украшений, стрижены под горшок, похожи ровно горошины с одного стручка. Эти, знай себе, хлестали в порту пиво, наливаясь из жестяных кружек до полного одурения и драк с портовыми матросами да рыбаками.
