Как очарователен был Дориан накануне за ужином в клубе, сидя напротив лорда Генри, – в глазах изумление, губы задорно полуоткрыты, в свете красных абажуров румянец на восхищенном лице горит еще ярче. Разговаривать с ним – все равно что играть на изящной скрипке. Он откликается на каждое прикосновение смычка… До чего увлекательно ощущать силу своего влияния на другого человека! Ничто с этим не сравнится. Облечь чужую душу в изящную форму и дать ей немного выстояться, услышать свои собственные интеллектуальные суждения из чужих уст, усиленные музыкой страсти и юности, капля за каплей перелить свой собственный нрав в другого, словно жидкость или аромат, – в этом заключается истинное наслаждение, пожалуй, самое насыщенное из всех, оставшихся нам в век ограниченный и заурядный, в век грубых плотских утех и примитивных обывательских устремлений. Вдобавок этот юноша, которого он по прихоти судьбы встретил в студии Бэзила, и типаж дивный. Ну, или по крайней мере из него можно сделать нечто дивное. Ему свойственны врожденная грация, белоснежная невинность отрочества и красота античных богов, запечатленная в мраморе древними греками. Из него можно вылепить все, что угодно. Из него можно сделать титана или игрушку. Досадно, что такая красота должна увянуть!.. А Бэзил! До чего же он любопытен с психологической точки зрения! Новая манера в живописи, свежий взгляд на жизнь, странным образом проявившийся благодаря присутствию того, кто об этом даже не подозревает. Бессловесный дух, незримо обитавший в темных лесах, вышел на открытый простор и безбоязненно явил себя миру, словно дриада, и потому душа художника, искавшая ее, пробудилась и обрела удивительное ви́дение, открывшее ему природу вещей; очертания и структура вещей прояснились, возымели глубокий символический смысл, словно сами они лишь тени сущностей еще более истинных… До чего необыкновенно все произошедшее! Лорду Генри вспомнились примеры из истории. Платон, художник мысли, впервые подверг это чувство анализу. Микеланджело изваял в цветном мраморе циклы сонетов. Однако в современном веке это по меньшей мере странно… Да, он постарается стать для Дориана Грея тем, чем, сам того не зная, юноша стал для художника, написавшего тот великолепный портрет. Он будет стремиться им завладеть, да что там, наполовину юноша уже ему принадлежит! Он непременно завладеет его дивной душой. В этом сыне Любви и Смерти есть нечто завораживающее.
Внезапно лорд Генри поднял голову и огляделся. Он понял, что проскочил мимо дома своей тетушки, улыбнулся сам себе и повернул обратно. Когда он вошел в мрачноватый холл, дворецкий сообщил, что все уже сели обедать.
– Опаздываешь как всегда, Гарри! – воскликнула тетушка, качая головой.
Он выдумал подходящий предлог, занял свободное место рядом с ней и оглядел присутствующих. С дальнего края стола ему застенчиво поклонился Дориан, краснея от удовольствия. Напротив сидела герцогиня Харли, чьи добродушие и мягкий характер были достойны восхищения, обожаемая всеми, кто ее знал, и обладательница роскошных архитектурных пропорций, благодаря которым современные историки назвали бы ее тучной, не будь она герцогиней. По правую руку от нее расположился сэр Томас Берден, член парламента и радикал. В общественной жизни он подражал главе своей партии, в частной же был приверженцем лучших поваров и следовал общеизвестному мудрому правилу: «Соглашайся с либералами, а обедай с консерваторами». Место по левую руку от герцогини занял мистер Эрскин Тредли, довольно обаятельный и просвещенный пожилой джентльмен, который, впрочем, приобрел дурную привычку отмалчиваться, поскольку, как он однажды объяснил леди Агате, годам к тридцати уже высказал все, что мог сказать. Его соседкой была миссис Ванделер, одна из старинных приятельниц тетушки лорда Генри, истинная святая, но при этом так удручающе неряшливо одетая, что напоминала молитвенник в потрепанном переплете. К счастью для мистера Эрскина, по другую руку от нее сидел лорд Фаудел – наилучший образчик интеллектуальной посредственности средних лет, простой и бессодержательный, как отчет министра в палате общин. В беседе с ним миссис Ванделер взяла тот напряженно-серьезный тон, который лорд Генри считал ошибкой непростительной, присущей всем добродетельным людям и неизменно их преследующей.
