– Значит, он дважды обманул!
– Люба! Как сказать по-русски «я улыбалась всем телом»?
– Так и сказать!
В добавление к изысканной речи Люба имеет неистребимый южнорусский акцент. Ее «хэкание» особенно заметно, когда звук «г» идет перед согласной. Мой муж Сергей обожал придумывать для нее каверзные предложения.
– Любаня, скажи: «Глеб показал свою гренку».
Люба послушно произносит:
– Хлеб показал свою хренку.
Сергей специально выискивал фразы, нейтральные на русском и неприличные на украинском.
– Любаня! Переведи: «Куда бумагу деть?»
* * *
Наверное, с той ее нелепой фразы про первую любовь и началась наша дружба. Отбросив столичный снобизм, я с интересом смотрела на девушку.
– Я Люба, – представилась она. – А ты?
– Кира.
– Как Кира полностью?
– И полностью и кратко только Кира.
– Запомню. Как революционер, но без окончания.
– Какой революционер?
– Киров, не знаешь, что ли? Говорят, его Сталин от ревности зарезал в попытке самоубийства.
– Вообще-то Кирова убили в Ленинграде.
– Кто говорит, что в Москве? Я в станкостроительном учусь, а ты где?
– В МГУ, на химическом факультете.
– В самом МГУ?! Зашибись!
Ее восхищение мне польстило. Но Люба вспомнила, что она тут по делу:
– Слушай, что мы с тобой болтаем, когда у меня судьба рушится? Где Тимирязев? Это кто стоит?
Она показала на памятник у Никитских ворот, в конце Тверского бульвара, на углу с Герцена (ныне Большой Никитской). Я честно призналась, что не знаю. Кстати, потом мы любили экзаменовать москвичей: где памятник Тимирязеву? Или: кому памятник в конце Тверского? Восемь из десяти не знают.
А памятник большой, как уменьшенная копия снесенного Дзержинского. Его почему-то не замечают.
– Вот он, видишь? – затрепетала Люба, когда мы подходили.
– Со спины я не могу сказать, кому памятник.
– Да не памятник! Антон! Я сейчас описаюсь, он с цветами!
Молодой человек, внешность которого я бы описала как табуретка с ушами, действительно держал букет цветов. Трогательно: рука вытянута, словно капающее эскимо держит, тюльпаны поникли, согнулись, смотрят в землю.
– На! – Он протянул Любе «букет» и уставился на меня. – Сорок минут стою, зимой бы шары отморозил.
«Провинция, – подумала я. – Две провинции».
Но Антон мне понравился. Главным образом, потому, что я ему не понравилась. Он смотрел на меня не отрываясь и не видел! Он видел только Любу. Оттопыренными ушами, затылком, всем своим, как она скажет потом, «улыбающимся телом» – только ее! Чужая любовь, зарождающаяся и мощная, какую трудно описать словами из-за того, что она переливается северным сиянием, ни секунды не постоянна и в то же время очень прочна и надежна, – это как электрическое поле, в которое ты шагнул.
Да и вызывали в те годы у меня интерес только люди, которые не проявляли рьяного интереса ко мне. Я, наверное, не могла жить без воздыхателей, потому что они были всегда, но уже утомили. Как в песне:
Ах, кавалеров мне вполне хватает,
Но нет любви хорошей у меня.
Люба тараторила со скоростью телеграфного аппарата:
– Это Кира, моя подруга (уже подруга!). Отгадай, где учится. Не поверишь, в самом МГУ. Правда, красивая? Я как увидела, прямо присела – везет же некоторым! Но она простая, ты не думай. Кира, ты правда простая?
– Как валенок! – Я рассмеялась.
– Видал зубы? – восхитилась Люба. – Кира, покажи еще раз зубы, Голливуд отдыхает.
Ни до, ни после я не встречала женщину, способную при мужчине, в которого влюблена, хвалить другую. Причем восхищаться искренне, без бабьих штучек, без напрашивания на протест, мол, ты, а не эта красотка всех милее. Если Люба чему-то радуется, то без подтекста или мыслей о выгоде. Если ненавидит – то наотмашь. Можно сказать, ее натура примитивна. А можно – что она всех нас обогнала в эволюции души.
