И тут старшего осенило.
– Kā Jūs jūtaties, mans dārgais draugs? – хорошо поставленным дикторским голосом, с чистейшей дикцией, чётко разделяя слова, повторяя все латышские интонации и при этом строго глядя в глаза собеседнику, серьёзно и строго-участливо спросил он.
Бальзамопрода́вец, в долю секунды оценив немодную короткую причёску, красноречиво указывающую на возможную причастность его визави к определённым структурам, замер, побледнел, выхватил бутылку из рук потенциального покупателя, суматошно сунул её во внутренний карман пиджака, вскочил и быстро побежал по качающемуся проходу под ритмичный скорый стук железных колёс о стыки рельсов.
– Что ты ему сказал? – посмотрев беглецу вслед и смеясь, спросил младший брат старшего.
– Как вы себя чувствуете, мой дорогой друг? – засмеялся тот в ответ.
Произнесённая им тирада была одной из фраз вежливости, которую он освоил, начав недавно изучать латышский язык.
Младший заразительно, как умел это делать только он, добродушно расхохотался во всё горло.
До Москвы оставался час езды.
«Что это было?»
К/ф «Особенности национальной охоты»
Ах, какие дивные, славные и хорошие истории рассказывал Михаил Петрович! До чего они были забавны, необычны и смешны!
Это были даже не рассказы – представления! Спектакли!
И ничего, что он приходил без предупреждения и особых приглашений!
Каждое его появление было праздником, концертом на дому! С сюрпризами и весёлыми неожиданностями!
То приносил он ни к чему тортик, простенький тортик, приказывал воткнуть в него извлечённые из затейливо оформленной коробочки свечки и объявлял день рождения февраля! То доставал ноты из обыкновенного пакета, с которым ходят в магазин, и играл «на фортепьянах» сочинённую вчера элегию в честь прекрасных дам, хозяек дома. То в лицах рассказывал, как в своей послевоенной молодости ездил на практику на Дальний Восток – на поезде через всю страну. И как по пути они, весёлые и не очень сытые студенты музыкального учебного заведения, изображали калек и убогих, исполняли песни и получали свои первые гонорары от доверчивых пассажиров. «Действо» прилагалось. Сцены он великолепно воспроизводил, песни пел и вызывал всеобщий хохот.
Или рассказывал Михаил Петрович, как написал в своё время, ни много, ни мало, гимн Кубы. Весело рассказывал, смешно! Через много лет проверили, заглянув в поисковик. И увидели, что, оказывается, врал, сочинял, выдумывал, говорил неправду. Искажал действительность. Или утрировал. Или развлекал, забавлял, острил, шутил, хохмил. (Как, однако же, важно грамотно выстроить синонимический ряд. Раз – крибле-крабле-бумс! – и ложь превращается в шутку или, того лучше, в сказку («Сказка – ложь…»).) Да ещё с намёком и уроком. Но до чего же здорово и правдоподобно это звучало! Ведь жил он некоторое время посредине Карибского моря и по роду своей профессиональной деятельности вполне мог осуществить подобную акцию, неслыханную для простого обычного человека. Или Михаил Петрович всё-таки написал для Острова Свободы что-то важное, значительное, пафосное, бравурное и часто исполняемое? Скорее всего, это так и было. Играл же он на тех же «фортепьянах» нечто в качестве иллюстрации!
И тогда, в светлых восьмидесятых, в доме смеялись и гордились тем, что человек, пишущий такую музыку, иногда приносит и сюда небольшие мадригалы-посвящения ко всяким датам. Или просто так! Да к тому же записанные профессионально, по всем правилам, особым композиторским почерком – чёрной тушью, с толстенькими и тоненькими точечками и палочками нот, а не привычными чёрными и белыми кружочками.
