– Да пососедник ваш.
– Вот же ж. А я думал… – Афанасий Иванович разочаровано всплеснул руками и захлебнулся сухим лающим кашлем.
Уняв, наконец, перхоту, старик подобрал ноги и полез обратно на лежанку. Раньше Афанасий любил спать на перекрыше12, но последние годы взбираться наверх ему стало не по силам, так что для него устроили особую лежанку, поставив в запечье сундук, где хранились доспехи и оружие Ивана.
Проводив отца взглядом, Пудышев ногой выдвинул из-под стола широкий приземистый чубрак и сел. Настеньку устроил на коленях, и та принялась радостно лепетать что-то на своём детском языке, понятном только ей. Но тут Марья забрала её у отца и лёгким шлепком отправила в закуток к Анне. А сама принялась хлопотать над угощением. Достала из печи чугунок со щами и опустила в него две деревянные ложки. Тут же рядом появилась глиняная чаша с огурцами и чищенной головкой чеснока, половина каравая да ещё короткий, сильно сточенный нож с чёрной от старости ручкой. В довершение Марья поставила на стол высокий кувшин.
– Про мёд-то не шутили? – настороженно спросила она.
– Нет, Маш, не шутили. – ответил Иван, но, когда он уже взялся за ручку кувшина, жена положила на узкое горло ладонь.
– Сначала сказывай, чего стряслось? – мягко, но решительно потребовала она. – Вижу ведь, сам не свой. Чернее тучи оба.
Пудышев, глядя на жену, непонимающе пожал плечами, но Марья в ответ качнула головой, давая понять, что отделаться от неё простой отговоркой не выйдет. Фёдор ехидно усмехнулся, а Иван опасливо оглянулся на закуток и, только убедившись, что девчонки увлечены чем-то своим, тихо сказал:
– Тут, Маш, тако дело… Вышло так… Не десятник я боле.
– Новая метла по-новому метёт? – после короткого раздумья спросила Марья. Иван коротко кивнул, и она продолжила с печальным вздохом. – Ну, чего ж. Я, чай, замуж-то не за десятника выходила. И Аннушку простому вою родила. Это, вон, Настёна у нас десятская дочь, но она про то не ведает покуда. Так что… Допрежь жили и нынче как-то проживём.
Марья улыбнулась, убрала руку с кувшина и направилась к сеням, и, едва за ней закрылась дверь, Фёдор задумчиво произнёс:
– Метла метлой, да боюсь, за ней скребок в ход пойдёт. – Он с укором взглянул на Ивана. – Раз уж промолчали.
–Плетью обуха не перешибёшь. А новины все эти… – Пудышев покачал головой и, разливая мёд по кружкам, взглядом указал на потолок. – Это там, они промеж себя мо́чи делят, а нам с того какой прок? Нам, простым людям, токмо беды. Вот, на нас взгляни, опять же. Всего-то князь новый прибыл, а как закружилось. А ты говоришь… вся Русь другой станет. Этак каков же пожар раздуется? Как бы всё в нём не погинуло. Так что, уж как по мне: живём, хлеб жуём, и всё до́бро.
Фёдор, нарезая хлеб крупными кусками, печально усмехнулся:
– Може, и так, може, и прав ты. Да и чего уж нынче об том. Давай уж, коли так, помянём десятство наше. – Фёдор взял кружку, принюхался к аромату хмельного мёда и с довольным видом повёл бровью. – Одно хорошо – месяц в головстве не побыл. Отвыкать не придётся.
