Хляби земные, хляби небесные
Сколько раз убеждался: тропе надо верить и не оглядываться в страхе назад. Она ничьей воле не подчиняется и лучше всех знает, куда идти. Тропа правдива, мудра и загадочна, как евангельская строка. И это я знал из личного опыта, без подсказок.
Вот и сейчас я шел, привыкая к сквозящей таежной глубине, к ее тревожному молчанию, которая заключает каждого в некий заколдованный круг. В сущности говоря, это была уже дикая тропа, проложенная зверями и охотниками старого закала, но в которой угадывалась своя логика. Она иногда терялась в путанице прошлогодней листвы и пожухлых злаков, бессмысленно пролезала между двумя близко стоящими деревьями, зачем-то скатывалась в ложбину с ржавой застойной водой, а то упиралась в поверженную сосну с вывороченными корневищами, где ее следы почти обрывались. Но меня это нисколько не смущало. Я ощущал себя опытным лесовиком, и вело меня вперед седьмое чувство, свойственное таежникам. Как будто этот лес был знаком мне с детства.
Вообще, если поразмыслить, никакого особого дара здесь и не требовалось. К нынешней тайге совершенно неприменимы эпитеты «девственная», «непроходимая», «сонная»; нынешняя тайга – это строительная или производственная площадка, опутанная трассами автодорог, со складами горюче-смазочных материалов, штабелями разделанной древесины и скопищем движущейся техники… Перед глазами потянулись зеленые версты с пузырчато-ядовитыми пятнами болот, на которых когда-то стояли строевые леса. Стали попадаться старые вырубки в кольце заброшенных волоков, со стволами трухлявых деревьев и отвалами бурой земли. И не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы определить: это следы недавнего хозяйствования человека.
Тропа уводила в осиновую чащу, и я почти побежал по ней, выжимая подошвами сапог болотистую слизь. Мои глаза озирали лесную округу и не находили того, что было обозначено на карте Переборского лесничества. На всякий случай, чтобы свериться, я достал ее из рюкзака и ахнул: здесь же сосновый бор стоял… второй бонитет… почти сто гектаров! Директор лесхоза Коврижин, когда давал мне эту карту, особо отметил, что здесь хорошо бы развести костер и попить чайку.
Но какой тут, к черту, чаёк! С голых веток свешивалась грязная паутина, не слышно было ни шорохов, ни свиста птиц, будто вымерло все или затаилось. И когда я продрался сквозь частокол осинника и увидел вырубленное пространство, заполненное сухим хворостом, пнями-выворотнями и окнами черной воды, все стало ясно: соснового бора больше не существует, как не существует никаких примет второго бонитета. Из проржавевших внутренностей трактора, брошенного на лесосеке, выпорхнула спугнутая стайка синиц. Кругом топорщились бесформенные завалы торфа; хаос изломанных суков, вершин и корней устилал обильно политую мазутом землю. Свежие сосновые пни истекали смолой – той самой смолой, которая, пройдя обработку, могла бы стать канифолью, скипидаром, техническими маслами. Чахлое заболоченное редколесье пыталось как-то заслонить следы мамаева побоища. И как памятник лесным мародерам высился на краю болота штабель гниющей древесины: кто-то забыл про него, оставил на погибель.
