Вернувшись, силач поставил на столик у постели зажженную керосиновую лампу и тотчас же попятился назад, согнувшись и опасливо поглядывая на разъяренную Риту.
Грених подкрутил фитиль, свет озарил кровать.
– Спускайся уже, – попросил он.
Некоторое время Рита стояла, поджав губы. Но потом медленно опустилась у самого дальнего угла кровати и села по-турецки.
– Хорошо. Но ближе не подойду. Боюсь заразить.
– Я уверен, нет у тебя никакой испанки, эпидемия давно позади.
– Нет, есть! Мои болонки одна за другой издохли меньше чем за неделю. Я сделать ничего не успела. Их охватила лихорадка, слабость, они ничего не ели, глаза стали желтыми, а потом они издохли.
– И что? Такая инфекция человеку не угрожает.
– Почем тебе знать? Ты – патологоанатом, а не врач! А я меж тем… умираю!
И сказано это было со столь знакомой драматичностью, что Грених не удержался от улыбки, вспомнив юную Риту, которая была таким живым и непосредственным ребенком в свои восемнадцать, когда они только впервые встретились.
– Я докажу, что ты не заразна и не умрешь.
– Как?
– Мне нужно осмотреть тебя. Подойдешь ближе? Ну? – он протянул ладонь.
Рита сидела, скрестив на груди руки и отвернувшись.
Таонга тихо шагнула назад за порог комнаты, потянув за собой створки. Рита глянула на закрывающуюся дверь так, словно ей отрезали последний путь к отступлению. В спальне остались только она и Грених. Осознав комичность своего поведения, Рита вернулась под ворох одеял.
Грених пересел со стула на край постели, оперся рукой о подушку, нагнулся к ее лицу и стремительно, жарко поцеловал. Рита вздрогнула от столь бесцеремонной резвости и не сразу сообразила оказать сопротивление. Он застал ее врасплох, задумал свое преступление не за мгновение до его исполнения, а тщательно все взвесил и спланировал. Распрямился и смотрел на нее с довольной полуулыбкой.
– Теперь мне придется умереть вместе с тобой.
Рита хотела надуться, отвернулась, но против воли ее губы тоже расплылись в улыбке.
Они долго молчали. Грених смотрел на нее, она в потолок, ее улыбка постепенно исчезала, его тоже. Эта мимолетная страсть – как видение, тень – рассеялась. И они стали прежними: обиженными, нервными, злыми друг на друга.
– Где он? – наконец спросил Константин Федорович.
В лице ее застыла мрачность, какая была в тот день, когда она, облаченная в нелепый цирковой костюм, сшитый из двух половинок Пьеро и Коломбины, взбиралась на табуреты.
– Нет больше, – издала она глубокий протяжный вздох. – Сгинул в Сальпетриере.
– В Сальпетриере? – ужаснулся Грених. Макс боготворил эту психиатрическую клинику и его создателя – Шарко.
– Сидел на люминале[6], был точно живой труп, заикался, не мог держать ложку в руке. Как он таким вообще мог пойти работать в клинику! Совершенный упрямец… В Европу мы уехали тогда вместе и недолго жили в Париже. Это еще до Италии было, – ее лицо изменилось, она скривилась и, внезапно вскочив на ноги, закричала: – Не хочу! Не хочу вспоминать. Я ведь и вправду повеситься хотела, прилюдно, театрально, чтобы ты навеки меня такой запомнил. Оставалось только страховку снять. Не смогла – их жалко, – она мотнула головой в сторону двери, очевидно, имея в виду свою труппу, – без меня погибнут.
Грених сидел на краю постели отупевшим истуканом, не шелохнувшись на внезапный приступ ярости Риты. Весть о смерти Макса проникать в сознание не желала, птицей билась в виски, он стиснул челюсти, не пускал. Нет, быть не может, что он умер. Такие, как он, не умирают, они цепляются за жизнь всеми средствами… Врет, гадюка.
